Дом № 2129 возвышался на Вайоминг-авеню во всем своем гордом великолепии. Его серый гранитный фасад, богато декорированный каменной резьбой, был украшен большим золотым гербом и флагом Франции, тихо парящим в порывах налетавшего легкого бриза. Это был, вероятно, последний бриз перед летним затишьем — стоял июнь. Июнь 1939 года. Последние пять лет пролетели незаметно для Армана де Вильера, посла Франции. Он сидел у себя в кабинете, окна которого выходили в сад. На один миг отсутствующий взгляд Армана задержался на фонтане, но он усилием воли заставил себя вернуться к горе бумаг на столе. Плывущий в воздухе аромат сирени мешал ему сосредоточиться на срочной работе, которой накопилось слишком много. Он уже знал, что сегодня придется сидеть в кабинете допоздна, как это часто случалось в последние два месяца, ведь он готовился вернуться во Францию. Он знал, что запрос на его возвращение уже получен, но еще тогда, в апреле, когда послу впервые сказали об этом, сердце его на мгновение болезненно сжалось. Даже теперь мысль о возвращении домой вызывала в нем смешанные чувства. То же самое он испытывал, когда покидал Вену, Лондон, Сан-Франциско и другие города, где работал прежде. Но связь с Вашингтоном оказалась еще сильнее. Везде, где бы ни служил, он пускал корни, обзаводился друзьями, и поэтому переезжать всегда было трудно. На этот раз он не переезжал, а возвращался домой.
Домой. Сколько времени прошло с тех пор, как уехал оттуда! Но теперь он был очень нужен дома. Во всей Европе чувствовалась напряженность, везде происходили перемены. Арман часто ловил себя на том, что живет только ежедневными сообщениями из Парижа, которые давали ему представление о том, что там происходит. Вашингтон, казалось, находился на расстоянии многих световых лет от проблем, осаждавших Европу, от страха, заставлявшего трепетать Францию. В этой неприкосновенной стране бояться было нечего, а вот в Европе теперь никто не чувствовал себя в безопасности.
Всего год назад все во Франции были уверены, что надвигается война, хотя многие и пытались скрыть свой страх. Но от правды не спрячешься. Он так и сказал Лиане. Когда четыре месяца назад закончилась гражданская война в Испании, стало ясно, что немцы совсем близко, их аэродром под Айруном приблизил немцев к Франции на расстояние нескольких миль. Но даже сознавая это, Арман понимал, что есть люди, которые не хотят видеть происходящего. В последние полгода Париж расслабился, по крайней мере внешне. Арман убедился в этом, когда на Пасху ездил домой, чтобы принять участие в секретном совещании в Центральном бюро; там он и был поставлен в известность, что его миссия в Вашингтоне заканчивается.
В Париже его постоянно приглашали на шикарные званые вечера, что разительно контрастировало с прошлым летом, когда Мюнхенское соглашение с Гитлером еще не было подписано. Тогда везде ощущалось невыносимое напряжение. Теперь же оно сменилось бешеным оживлением. Париж снова стал самим собой. Вечеринки, балы, оперные спектакли, шоу следовали непрерывно, словно людям казалось, что, если они будут продолжать смеяться и танцевать, война никогда не придет во Францию. Армана раздражало фривольное веселье его друзей во время пасхальных праздников, хотя он и понимал, что так они прячутся от своего страха. Вернувшись в Вашингтон, он сказал Лиане:
— Они смеются от страха. Стоит им перестать смеяться — и они завоют от ужаса и побегут прятаться.
Но смех не мог остановить приближения войны, не мог остановить медленного, но неуклонного марша Гитлера по Европе. Иногда Арману казалось, что никто не сможет остановить этого человека. Он считал Гитлера чудовищем, и хотя многие высокопоставленные лица соглашались с ним, находились и такие, кто думал, что Арман стал слишком нервным за долгие годы работы в Штатах и превращается в трусливого старикашку.
— Это жизнь в Америке сделала тебя таким, старина, — дразнил его в Париже ближайший друг. Он был из Бордо, где они с Арманом вместе росли; теперь друг стал директором трех крупнейших банков во Франции. — Не будь глупым, Арман, Гитлер никогда нас не тронет.
— Англичане не согласились бы с тобой, Бернар.
— Они такие же трусы, хотя и обожают свои военные игры. Потому-то они и влезают в заварушку с Гитлером. Им больше делать нечего.
— Какая чепуха! — Обычно Арман сохранял сдержанность, но Бернар был не первым, от кого он слышал насмешки над англичанами. Проведя в Париже неделю, он покидал его почти в ярости. Арман допускал, что американцы могут не сознавать опасности, с которой столкнулась Европа, но от своих собственных соотечественников этого не ожидал. У него был собственный взгляд на происходящее, он отчетливо видел, что угроза велика, Гитлер очень опасен, а беда может скоро обрушиться и на них.
«А может быть, — думал он по дороге домой, — может быть, Бернар и другие правы?»
Возможно, он сам слишком напуган, слишком беспокоится за свою страну. Во всяком случае, хорошо, что он возвращается во Францию. Там он сможет лучше ощущать биение ее пульса.
Лиана привыкла к сборам и переездам, поэтому спокойно восприняла новость о предстоящем отъезде. Очень внимательно выслушала она рассказ о настроениях в Париже. Она была умна и за годы жизни с Арманом научилась хорошо разбираться в международной политике. Она очень многое узнала от него, с самого начала совместной жизни стараясь как можно лучше понять его взгляд на вещи. Лиана была еще очень молода и жадно стремилась узнать все о его жизни и работе, о странах, куда его назначали, о его взаимоотношениях с различными политическими деятелями. Он улыбался про себя, вспоминая последние десять лет. Как губка, она жадно впитывала каждую капельку информации.
Теперь у нее появились собственные взгляды, и она часто не соглашалась с мужем; даже когда их точки зрения совпадали, она подчас тверже отстаивала свою позицию. Одно из самых яростных столкновений между ними произошло несколько недель назад, в конце мая, из-за парохода «Св. Людовик», который с 937 евреями на борту, высланными из Гамбурга, направлялся в Гавану. В Гавану эмигрантов не пустили, и они были обречены на голодную смерть из-за того, что корабль не мог войти в порт. Многие пытались помочь эмигрантам найти пристанище — ведь в противном случае им пришлось бы вернуться в Гамбург, где их ожидала верная гибель. Лиана говорила о них с президентом, воспользовавшись тем, что знает его лично, но все оказалось безрезультатным. Американцы отказались принять беженцев, и Арман видел, как рыдала Лиана, когда все ее усилия, так же как усилия других, ни к чему не привели. С корабля сообщали о том, что эмигранты скорее разом покончат жизнь самоубийством, нежели вернутся в Гамбург. Наконец Франция, Англия, Голландия и Бельгия проявили милосердие и согласились принять эмигрантов. Ссора между Арманом и Лианой не утихала. Впервые в жизни она разочаровалась в своей собственной стране, и ее гневу не было предела.
