Посвящается Морису Саатчи
Вот внутренний ландшафт, география души; мы пытаемся различить его очертания всю нашу жизнь.
Те, кому посчастливится найти их, как воду, бегущую среди камней, но не покидающую своего русла, обретают покой и кров.
Некоторые обретают их там, где родились. Другие, гонимые вечной жаждой, покидают родной город у моря, ища свежести в пустыне. Это люди, рожденные в холмистой деревенской местности, достигающие существенного облегчения в напряжении и одинокой суете большого города.
Для некоторых поиск — повод раствориться в другом, ребенке или матери, дедушке или брате, возлюбленном, муже, жене или непримиримом враге.
Несчастные и счастливые, баловни Фортуны и неудачники, отверженные и любимые, мы скользим по жизни, не холодея от предчувствия, не агонизируя, когда железные оковы наших душ распадаются и мы становимся наконец собой.
Я склонялся над умирающими, уже не узнававшими собственного имени, покидавшими мир, в котором они никогда не чувствовали себя дома.
Я видел мужчин, для которых смерть брата была страшней, чем смерть единственного ребенка. Видел невест, превратившихся в матерей, которые лишь однажды, в далеком детстве, излучали счастье, сидя на коленях собственного дядюшки.
А я путешествовал по жизни, приобретая любящих меня спутников: жену, сына и дочь. Я жил с ними, любимый чужестранец, в окружении безразличной мне красоты. Опытный лицемер, я мягко и осторожно сглаживал все шероховатости и углы моего существования. Я прятал неловкость и боль, катясь по инерции, и не различал пока скрытых контуров жизни, старался соответствовать ожиданиям моих близких — был неплохим мужем, добрым отцом и достойным сыном.
Умри я в пятьдесят, я был бы доктором и преуспевающим политиком, имеющим славное имя. Я бы остался человеком, который внес подобающий вклад в развитие общества и был сильно любим своей печальной женой Ингрид и детьми, Мартином и Салли.
На моих похоронах были бы те, кто, оставаясь жить дальше, сохранил какую-то память обо мне в своем настоящем. И те, кто верил, что любил меня.
Слезы этих людей свидетельствовали бы о реальности моего существования.
Это были бы похороны человека, щедрее многих одаренного судьбой. Человека, чей земной путь завершился слишком рано. Кто мог бы достичь большей славы и успеха, останься он жить дальше.
Но я пережил свое пятидесятилетие. И для тех немногих, кто знаком со мной сейчас, смерть моя не явилась бы трагедией.
Говорят, что детство формирует нас, что именно влияние тех лет — ключ к нашему будущему. Может ли быть, чтобы душевная гармония была так легко достижима? Неужели это всего лишь результат благополучного детства? Что делает наше младенчество счастливым? Прочная семья? Крепкое здоровье? Защищенность? Но почему бы детской безмятежности не оказаться наихудшим приготовлением к жизни? Подобно участи ягненка, предназначенного на убой?
Мое детство, юность и даже первые зрелые годы прошли под знаком непререкаемой отцовской власти.
Воля, всепоглощающая сила воли была его догмой.
«Воля. Главное достояние мужчины. Большинству недоступное. Это решение всех жизненных проблем». Я очень часто слышал эти слова.
Сочетание веры, не допускающей сомнений в своей способности управлять жизнью, и крупного, мощного тела, вмещавшего эту волю, делало отца чрезвычайно внушительным человеком.
Звали его Томом. И до сих пор, спустя годы после его смерти, я наделяю властным характером каждого встреченного мною Тома.
Небольшой бакалейный бизнес, доставшийся ему в наследство, он превратил в целую сеть обогативших его магазинов. Успех сопутствовал бы ему на любом избранном поприще. Мой отец неизбежно достигал цели, стоило ему направить на нее свою несокрушимую волю.
Он упражнял свою волю не только в бизнесе, но и в отношениях с женой и сыном. Первой его целью было стремление одержать верх над моей матерью. Ему была нужна гарантия, что иной способ жить, к которому она привыкла, никак не отразится на его планах.
Мою мать он взял приступом и женился на ней через шесть месяцев после встречи. Природа их взаимного притяжения остается для меня загадкой. Она не блистала красотой. Но в молодости, я слышал, обладала очаровательной живостью характера. Возможно, это и пленило моего отца. В моих же воспоминаниях она была лишена и следа оживления. Любила рисовать, как маленькая девочка. Ее акварели украшали стены дома моего детства. Но она бросила это занятие. Внезапно. Я так никогда и не узнал причины.
Я был только ребенком. После моего рождения они спали в разных комнатах. Возможно, мое появление на свет послужило причиной травмы. Как бы то ни было, у отца была своя комната, у матери своя. Какой была интимная жизнь этого человека? С ним не связывали никаких скандальных историй, не было даже косвенных намеков на что-либо подобное. Может быть, отдалившись друг от друга, они пытались сохранить сексуальное желание.
Мне довольно смутно припоминается мое детство. Оно окутано туманом, проникнутым безусловной отцовской властью. «Сперва реши — потом делай», — мой отец произносил эту коронную фразу по любому поводу, шла ли речь об экзаменах, о беге (в нем проявлялась моя легкоатлетическая доблесть), даже об уроках фортепиано, которые я брал, к полному его недоумению. «Если решил — делай».
Но как быть с неуверенностью, с удовлетворением от провала? Как быть с волями других, подчиненных его воле? Видимо, это никогда его не беспокоило. Не по бессердечию и жестокости, а по вполне искреннему убеждению, что он всегда прав. И что интересы каждого должны служить его собственным.
— Итак, ты решил стать врачом? — призвал меня к ответу отец, когда в восемнадцать лет я решил учиться медицине.
— Да.
— Ну что ж, хорошо! Держись! Но это трудный путь. Сможешь ли ты не отступить?
— Да.
— Я никогда не хотел, чтобы ты следовал по моим стопам. Я всегда говорил: «Сначала сам реши, что ты хочешь делать. Потом делай!»
— Да.
Но даже решая свою судьбу самостоятельно, я чувствовал, что служу каким-то целям. Так всегда обстоит дело с властными личностями. Как бы мы ни пытались уплыть от них, мы знаем, что вода принадлежит им.
— Что же в этом хорошего, — воскликнула моя мама. — Ты уверен, что хочешь именно этого?
— Да.
Никто не просил меня объяснить мое желание. Если бы вопрос был задан, я не смог бы внятно ответить. Это было некое расплывчатое ощущение, которое как-то взросло во мне. Быть может, если бы мне стали возражать, я сумел бы найти веские доводы и стал бы пылким энтузиастом своего дела. Возможно, этот вид страсти разгорается только в борьбе с препятствиями.
