— Страшное? — с непонятной интонацией промолвил Чон. — Вот как?.. Право, не помню, кто такая, какая-то знакомая моих друзей, забредала на огонек. Но я это принес для того, чтобы сэкономить ватман и на обратной стороне набросать твой портрет… — Он перевернул лист, встал на него, подумал некоторое время, потом присел на корточки и стал быстро черкать по ватману сангиной, поглядывая на Стасю.
Она видела, как на бумаге волшебным образом возникает ее лицо, но еще чувствовала, как сквозь него проступают черты лица той девушки, нарисованной на обратной стороне листа, и ощущала какое-то смутное беспокойство, точно это случайное наложение одного лица на другое могло ей навредить…
Портрет был закончен в считанные минуты.
Стася и узнавала и не узнавала себя.
Это была, безусловно, она, но такого выражения лица она за собой не знала, не помнила: странного, волевого, жесткого.
— Ты себя не узнаёшь, — поняв ее недоумение, кивнул Чон. — И это правильно. Ты ведь не смотришь на себя в зеркало, когда работаешь или смотришь на чужую работу. Вот какая ты на самом деле, девушка-эльф! Уверен, что угадал твою суть… Твои наивность и беззащитность — они относятся только к житейскому, но не к житийному…
— Здорово, — всматриваясь в портрет, сказала Стася. — Знаешь, ты прирожденный график!
Чон удовлетворенно хмыкнул и, скатав лист ватмана, забросил его на антресоли.
— Не знаю, не знаю, мне трудно определиться. Художник, конечно, должен быть слегка бездомным, но слегка… Даже кочуя, необходимо во что-то пустить корни… Мне хотелось бы жить в доме, в котором можно было бы поразмышлять о творчестве и своем месте в нем. Но у меня пока нет такого пристанища. Это все, — он обвел взглядом стены, — чужое, временное…
— А в каком бы тебе хотелось жить доме?
— О, я с удовольствием опишу его тебе, — вдохновенно начал Чон. — Я так часто об этом мечтаю, что делаюсь похожим на Манилова… Мой дом должен быть в центре Москвы, — потому что я очень люблю этот «странноприимный дом», — виноватым голосом пояснил Чон. — В центре, да, но необходимо, чтобы он был окружен деревьями… садом. Такие дома есть в районе «Динамо», например… Дом в два этажа, с камином и террасой, с которой хорошо наблюдать закат, весь он увит диким виноградом… В нем старая мебель, рухлядь, в которой, однако, чувствуется дыхание времени. Много комнат, много книг…
Стася слушала его со все возрастающим изумлением.
— В одной из комнат непременно должен быть инструмент, ведь я играю… В саду яблони, розы, кусты смородины… Что ты так смотришь, Стася? Я ужасный фантазер?..
— Нет, — проронила Стася. — Просто ты один к одному описал дом, в котором я живу.
Глава 6
Осень в Стасином саду
Осенью до начала листопада Стефан перебирался к сестре на второй этаж, в ее мастерскую. А в погожие дни на веранде, увитой диким виноградом, за переносным легким столиком сочинял очередную повесть, в чем Стася ему активно помогала своими советами.
На этот раз он писал мистическое произведение с легко прочитывающейся нравоучительной идеей.
Сюжет, до деталей оговоренный с сестрой, вкратце был таким.
…В однокомнатной квартире доживал свой век парализованный мужчина, Иван. Он до своей болезни вел хаотический, легкомысленный образ жизни. Когда-то у него были жена и сын, он их бросил. Жена работала на швейной фабрике, и ребенок часами сидел один в кроватке — время от времени соседка забегала взглянуть на него. Бывшая жена часто просила Ивана посидеть с сыном, пока она работает, но Ивану скучно было сидеть с ребенком. И вот однажды в доме, где жили жена и сын Ивана, случился пожар, и мальчик задохнулся от дыма.
Прошло немного времени, и на Ивана навалилась болезнь, приковавшая его к постели. Он стал беспомощным, как дитя. К нему приставили медсестру из Красного Креста, которая как-то, уходя, забыла выключить телевизор, что она обязана была сделать, покидая больного на ночь. В эту ночь разразилась гроза, в телевизор ударила молния, начался пожар…
Когда Иван очнулся — это произошло после его физической смерти, — он вдруг увидел в старинном трюмо, доставшемся ему по наследству от бабушки, отражение незнакомой комнаты. В ней жили женщина и ребенок. Иван изо дня в день смотрел на них, не узнавая ни женщины, ни мальчика.
Мать все время куда-то уходила, мальчик рос на глазах Ивана, который незаметно привязывался к нему, хотя не мог ни заговорить, ни переступить через раму трюмо и войти к нему. А в его собственной квартире поселилась семья, которая жила как бы сквозь него, Ивана, не видя ни его, ни отраженной в зеркале комнаты. Прошло немного времени, и у Ивана появилось какое-то чувство опасности, будто в комнате, отражающейся в зеркале, сгущались сумерки невиданной беды. Ему хотелось предостеречь женщину, ребенка, но он не мог этого сделать. И вот однажды ночью началась гроза, и женщина, которую Иван видел все время как-то то боком, то спиной, вдруг подошла к зеркалу и посмотрела прямо Ивану в лицо. Тут он все понял. Эта женщина — его бывшая жена, а ребенок — их сын… Женщина медленно погрозила ему пальцем, повернулась и ушла, а в телевизор, стоявший в отражающейся комнате, ударила молния, и там начался пожар.
Иван беспомощно топтался перед зеркалом, невыносимо страдая за малыша, вставшего в кроватке. Иван кричал, но его никто не слышал. И вдруг он понял, что его, как живое существо, может услышать огонь. И он выманивал пламя из отраженной комнаты в свою, на себя. Загорелась старинная рама, зеркало треснуло, и последнее, что видел Иван, — мальчик и его мать спокойно читали в своей комнате, в которой было чисто и светло, какую-то книгу…
Все это Стефан придумал в августе, а в сентябре, когда между упругими золотыми яблоками стала проливаться золотистая листва, уселся писать сцену за сценой. Здесь требовалось очень точное, психологически выверенное слово, оперенное высокой поэзией, и Стеф боялся одного — чтобы вдохновение не унесло его на своей волне в философские красоты и размышлизмы, такое с ним уже случалось, и редактор издательства, в котором вышли две его книги, вымарывала у него целые главы.
— Смотри, не впади в сентиментальность, — предупредила его Стася.
— Сам знаю, — буркнул Стефан.
Он часами сидел на веранде, исписывая лист за листом своим бисерным почерком отличника, каковым он и был в действительности, почитывая для художественного аппетита то Кафку, то Бодлера, стараясь перенять от них прозрачность ультрамарина, разлитую в осеннем воздухе. А Стася в своей спальне-светелке, в мешковине с бретельками, служившей ей сарафаном, перепечатывала рукопись Стефа на машинке, время от времени выходя на веранду и подсаживаясь к осени вплотную.
