— Я этого терпеть не могу!
— Покажи, где они у тебя.
— За этой занавеской, — выдал сестру Стефан.
Тут Чон, взяв в руки первую попавшуюся картину — это был «Полет Мальвины над городом», умолк.
На картине были изображены мальвы с жалобно раскрытыми зевами, точно им нечем дышать. В этих цветах было что-то кукольное, трогательное, они летели посредине неба, как перистые облака, а внизу виднелась лепешка города с тщательно прорисованными серо-фиолетовыми красками улицей, фабрикой, городской площадью с памятником. Если долго смотреть на картину, создавалось впечатление, что мальвы, как воздушные шары, пытаются оторваться от насажденного человеческой рукой камня, от испуганно сбитых в кучку домов и крутящейся, как избушка на курьих ножках, фабрики… Чон вынес картину на веранду, прислонил ее к стене, присел перед нею на корточки… Стефан с торжеством скосил глаза на Стасю.
Но Стасе в эти минуты почему-то было тревожно, зябко, будто мимо нее пролетела больная птица.
Лицо Чона выражало волнение. Он то и дело трогал пальцем застывшие мазки, вставал, отходил, снова приближался к мальвам, молчал, погруженный в какую-то мысль, качал головой и как будто совсем забыл о присутствующих.
— Еще одну принести? — гордясь сестрой, спросил Стефан.
— Нет, этой вполне достаточно на сегодня, — глухо отозвался Чон. Он все не отрывал взгляда от мальв. Наконец, тряхнув головой, точно заставляя себя проснуться, спросил Стасю: — Слушай, если тебе понадобятся очень большие деньги, я приведу к тебе покупателя…
— Нет, нам хватает, — сдержанно отозвалась Стася. — Если тебе нравится картина, я могу просто ее подарить.
— Подарить? — Чон в изумлении воззрился на нее. — Чтобы принять ее в подарок, Стася, я должен сначала отремонтировать весь дом, построить сауну и вырыть в саду бассейн… ну, не знаю, что еще… Снести с лица земли мастерскую Вучетича, чтобы ничей затылок не застил тебе горизонт…
— Что, хорошо? — не выдержал Стефан.
— Поразительно! — выдохнул Чон.
Эта осень — счастливейшая в Стасиной жизни — пронеслась, как золотой мяч солнца, пущенный в небо могучей рукой, и вместе с тем Стасе запомнился каждый ее неповторимый день в отдельности, как прежде она запоминала меняющийся на глазах цвет кленовой листвы или тягучую живопись предзакатных облаков.
Наступающая прохлада подтачивала краски сентября. В неподвижном воздухе доцветали розы. Их цветение на ходу подхватывали георгины «веселые ребята», их лубочная пестрота ранила душу, как картинка, увиденная в раннем детстве. Сворачивались листья яблонь, мелким золотом осыпались березы, плавно ложились на землю кленовые листья с длинными черенками — лимонно-желтые, багряные, ржавые с алыми прожилками, цвета червонного золота, они просвечивали насквозь, если подставить их под солнечный луч. В сумерках печально благоухали растрепанные астры. Яблоки со стуком падали на землю — Чон собирал шафрановые плоды в корзину, мелко резал их на веранде и отправлял сушиться на крышу сарая.
Он приходил каждый день, но в разное время — когда утром, когда днем, когда в сумерках, и Стася, никому в этом не признаваясь, ждала его, ничего не могла делать. Бродила по комнатам, боясь отлучиться из дома, наигрывала неумелыми пальцами оброненные Чоном мелодии на пианино, перебирала свои старые платья и даже барахло Марианны, хранящееся у той со времен ее оперной карьеры, пытаясь как-то по-особенному нарядиться, и однажды, когда ей пришла телеграмма из Петрозаводска с одним словом «Приезжай», порвала ее в мелкие клочья.
…Марианна знала, от кого телеграмма, а Стефан, сколько ни добивался от Стаси признания, к кому она уезжает последние три года с Ленинградского вокзала, не добился от нее ничего вразумительного.
Телеграмму получил он и, вручая ее Стасе, заметил:
— Значит, ты ездишь вовсе не в Питер, а в Петрозаводск?
— Тш-ш! — сказала ему Стася. — Я никуда сейчас не еду.
Марианна же осторожно посоветовала Стасе:
— Поезжай. Тебе сейчас очень нужен совет…
Стася, стиснув зубы, отмалчивалась.
Она буквально считала минуты до появления Чона.
Она знала, что он обязательно явится, и это наполняло ее необыкновенным восторгом, — и вместе с тем чистое ощущение счастья подтачивала какая-то глубокая тревога.
Во-первых, рано или поздно приедет отец, и неизвестно, как он воспримет Чона.
Во-вторых, от коллеги Николая Витольдовича, уже вернувшегося из Бостона, она узнала, что у отца там случился сердечный приступ, а Стася помнила, что ее дедушка умер от инфаркта.
В-третьих, самое главное, она не могла понять, любит ли ее Чон, как она любит его… Об этом ей страшно было думать. Конечно, любит, думала она, чувствуя его ласкающий взгляд на себе; но не так, как она, проносилось у Стаси в голове, когда она замечала, что Чон погружен в какую-то свою думу и не слышит обращенных к нему слов. Где он в такие минуты путешествует душой, в каких пределах витает? И есть ли там она?..
О, он-то был в каждом трепете ее сердца, в каждом вздохе. Только ночью Чон отпускал ее. Он так ни разу и не приснился Стасе.
Как-то Стася попросила Марианну погадать ей на Чона.
В этот день он приходил с утра, побыл часа три, собрал метлой в саду опавшие листья, сгреб их в кучу и сжег, — они со Стасей, обнявшись, долго смотрели, как горела листва.
Чон, наконец, ушел, а Стася отправилась к Марианне, которая в тот день еще не показывалась у них — у нее побаливало горло, и она все утро делала себе ингаляции.
Марианна лежала на продавленном диване, обложившись старыми «Огоньками».
Стася присела на край дивана и стала рассматривать снимок на целом иконостасе фотографий и портретов.
Заметив ее взгляд, Марианна проговорила:
— Как жаль, что она уже умерла… Вот кто бы тебе мог рассказать как следует, куда может завести женщину страсть.
— Ведь тебе нравится Чон? — робко спросила Стася.
Марианна села в подушках, привлекла ее к себе.
— Мне-то что… Ну, нравится… Беда в том, что он чересчур нравится тебе. Ты ради него готова лечь под поезд и даже не заметишь, как он по тебе пройдет… Точь-в-точь как она. — Марианна указала пальцем на снимок.
— Разве иначе любят?
— Кто как, — неопределенно сказала Марианна. — У кого сердце с мизинец, у кого — с гору, у кого — с пылинку.
Стася отстранилась от нее.
— Погадай мне, Марьяша. Раз в жизни прошу, погадай, — взмолилась она.
— Стоит ли? — веско заметила Марианна.
— Это всего лишь карты.
— Всего лишь! — фыркнула Марианна. — Ну ладно уж. Возьми колоду из шкатулки и держи ее в руках, думая о Павле.
