— До встречи, Китти-Кэт, — слова тяжелой дымкой повисли в воздухе, отчего дышать стало трудно.
О том, что ему трудно отпустить её, Паша старался не думать.
Три года — достаточно длительный срок, чтобы забыть человека. Вычеркнуть из себя. И один вечер, чтобы вновь почувствовать его под кожей. Стереть разом тысячу дней собственной борьбы с проклятыми чувствами.
Краснов запрокинул голову, вглядываясь в неровные ряды, освещенных искусственным светом окон. Интересно, какое из них её? Смотрит ли она сейчас на него? Ощущает ли эту изъедающую тоску?
«У меня есть парень», — неприятно садануло воспоминанием. И Краснов, нехотя развернувшись, направился к белоснежному внедорожнику.
Смартфон в магнитном держателе машины встретил его мигающим огоньком — новые сообщения и пропущенные звонки. Пашка в первую очередь пересмотрел последнее: звонили ему в основном только близкие люди, остальных музыкант держал на расстоянии.
«Лекс».
«Влад».
«Юля».
«Мама», — палец замер, над надписью. Пашка на несколько секунд завис, вспоминая, когда они в последний раз нормально общались. Неделя? Две? Все их разговоры с недавних пор ограничивалась дежурными «как дела?» и «все нормально». Он пытался оправдаться занятостью — у «Меридианов» планировался большой тур на родине и в странах ближнего зарубежья — но в душе Краснов знал, что избегает общения по иной причине — отец. Мать загорелась идеей помирить их спустя три года тотального игнорированья друг друга.
Олег Краснов по сегодня не мог принять выбора сына, а тот, в свою очередь, не прощал жесткого неприятия его мечты…
Прошлое…
Гитара. Первая, новенькая, с запахом лака, дерева и музыки. Паша в десятый раз поправил гитарный ремень на плече и осторожно обхватил левой ладонью гриф. Пальцы правой руки робко коснулись металлических струн, превращая яркий восторг в разноцветное счастье, отчего лицо парнишки осветило улыбкой.
Если бы Галина Николаевна сейчас увидела своего сына, то запросто опознала бы в нем веселого мальчугана, которым был Паша до трагедии…
Пальцы еще раз задели струны — звук получился так себе, но счастья от этого не убавилось. Сегодня Пашка посетил свое первое занятие, и захватывающий мир музыки маячил где-то впереди, проглядывая сквозь неплотно закрытую створку искусства. Но Краснов откуда-то знал, что у него получится. Что он сможет распахнуть эту тяжелую дверь, за которой таится так много всего неизвестного и невероятно интересного!
Быть может, причиной его уверенности служил образ брата, ловко перебирающего струны? А может, сердце, которое, казалось, играло в его груди, выстукивая удивительную мелодию?
— Что ты тут разбрынькался? — дверь с треском впечаталась в стену, а на пороге появился отец. В белой помятой майке, с засохшими пятнами вчерашнего ужина, и одних семейках он представлял жалкую картину. Однако жалеть его сын не спешил — папа опять был пьян, как и вчера, и позавчера…он пил, не просыхая, вот уже семь дней.
Неделю назад у Вовки был юбилей — «пятнадцатилетие». В их доме проходили поминки. И Пашка отчаянно не мог понять — зачем? Ведь брату так и останется четырнадцать. Он не окончит школу, не разучит новую песню на гитаре, не расскажет ему очередную веселую историю, от которой будет смешно до рези в животе.
Зачем тогда это всё?
Застолье, выпивка, пьяные песни до утра? Неужели Вове так станет лучше? Неужели это вернет его?
Не вернет. Пашка уже знал наверняка. Он испробовал тысячи способов. Обращался в мыслях к несуществующим божествам. Молился, как учила мама. Но его заветное желание так и осталось несбывшимся. Сохранилась только комната с Вовкиными вещами и гитара, которую мама почему-то запретила брать, купив взамен новую.
«У каждого из вас должна быть своя», — так ответила родительница, на Пашино удивленное «почему?»
Чего разбрынькался, спрашиваю?! — отец приблизился к нему, обдав тошнотворным запахом перегара.
Паша отвечать не спешил — знал, что в таком состоянии тот его не услышит.
— Никакого уважения к брату! — не унимался отец, наступая. — Ты скорбеть должен, а не струны дергать! — он протянул руку к инструменту, молча требуя отдать, но мальчик лишь инстинктивно обхватил гитару покрепче, прижав к себе, и враждебно взглянул на родителя.
— Ишь какой! Вы только посмотрите, как он на родного отца смотрит! — мужчина пьяно ухмыльнулся и грозно скомандовал: — Давай сюда свою балалайку, бездарь!
— Нет! — Паша упрямо качнул головой и отступил на шаг, ощущая обжигающий холод струн под пальцами левой руки. — Это моя комната! Уходи отсюда!
— Да я тебе… — отец поперхнулся от возмущения, в глазах его на миг потемнело, и ладонь сама взметнулась для удара, но Галя успела:
— Олег, не смей! — выкрикнула она с порога и стремительно бросилась к сыну, загораживая собой. — Не смей, слышишь?! — процедила сквозь зубы, заглядывая в пьяные глаза.
— Что, и второго решила извести? — мужчина опустил кисть. — Это все твое воспитание! Делаешь из пацанов каких-то неженок! А они потом…
— Еще слово, Олег, и я ухожу, — перебила Галя, в её голосе слышалась открытая угроза и бесстрашие, но Пашка видел, как у нее дрожат руки. Мальчик отпустил гитару, оставив ту болтаться на ремне, и сжал мамины ладони в своих.
В комнате вдруг стало неуютно-тихо. От этой тишины жутко мерзли пальцы на ногах, и саднило в солнечном сплетении, будто кто-то разом затолкал в тебя с килограмм пломбира.
Пашка терпеть не мог пломбир.
Набравшись смелости и покрепче сжав теплые ладони, мальчишка высунулся из-за спины матери, пытаясь понять, что происходит. Однако ничего ничего не обычного Пашке обнаружить не удалось: родители просто безмолвно смотрели друг на друга, хотя он по-прежнему ощущал дрожь в маминых руках.
— Понял, Галь, — первым обрел голос мужчина, заставив мальчика вернуться в укрытие. — Только и ты меня пойми. Он и мой сын тоже. И я — против! — ткнул в сторону новых нотных тетрадей, разбросанных на кровати. — Он защититься должен уметь! Постоять за себя! А не на гитаре лабать и плясать. Много эта музыка нашему Вовке дала? Если бы…
— Твое «если» ничего не изменит, Олег, — опять перебила его жена. При Паше она избегала разговоров о Вовиной смерти — очередной совет психолога. — И думай лучше о бизнесе. Скоро все к чертям прогорит, а нам еще сына растить! — зло добавила Галя. Её по прежнему грызла совесть за убитые часы на работе, которые она могла бы подарить Вовке. Теперь, с депрессией мужа, и его участившимися запоями, совесть не просто грызла — она ежедневно оставляла ожоги на душе беспрерывным «зря», которое жгло в груди, стоило только взглянуть на их нынешнюю жизнь.
— Бизнес, — презрительно выплюнул мужчина. — Тебя только бабки и волнуют! У меня горе…
— У меня тоже горе, Олег! У нас горе! — её голос в конце чуть дрогнул, выдавая слабость. — Но как ты сказал, Паша и твой сын, так что вместо того, чтобы со своими дружками водку глушить, лучше подумай о его будущем. Какой ты ему пример подаешь, Олег?! Чего он научится, глядя на все это?!
Слова жены ощутимо саданули, заставив виновато уставиться в пол. Пример… Последнее, о чем думал Олег, так это о семье. Да и какое ему может быть дело до близких, если все его мысли занимал Вовка? Стоило мужчине закрыть глаза, как он снова переносился в тот день, что позже стал его личным адом. И он сгорал в нем, вновь и вновь, тщетно пытаясь затушить пожар алкоголем.
— Иди на кухню, — примирительно выдохнула Галя, увидев смятение на лице мужа. — Я обед накрою.
- Спасибо, — поблагодарил тот, сам не зная за что. Он уже собирался уйти, как взгляд внезапно ухватился за Пашкины руки, которые с отчаянием цеплялись за кисти матери.
