— Это за записку с признанием и образец почерка твоей бабушки и Джона.
— Хорошо, подожди, — говорю я, разводя руками. — У тебя были подозрения, что моя бабушка могла скрыть убийство?
Ее губы сжались в жесткую линию.
— Да.
Я качаю головой, не находя слов.
— Почему?
Она вскидывает руки вверх.
— Потому что это должен был быть кто-то, кто жил в этом доме, Адди. Это был либо Джон, либо твоя бабушка. А твоя бабушка была привязана к чердаку, не так ли?
— Откуда у тебя вообще взялись вещи с их почерком?
— Ты отложила в сторону несколько старых документов, на которых она писала. Я сделала фотографии. С Джоном было немного сложнее, но мне удалось раздобыть завещание, на котором он писал.
— Почему ты просто не сказала мне, что делаешь это?
Она вздыхает.
— Потому что я знала, что у тебя будет плохая реакция на это. Я хотела быть уверенной в своих подозрениях, прежде чем испортить тебе день.
Выдохнув, я киваю.
— Ты права, — соглашаюсь я. — В этом есть смысл. — Это звучит так, будто я пытаюсь убедить себя. Наверное, потому что так и есть.
Она молчит, давая мне возможность обдумать тот факт, что моя бабушка помогла скрыть убийство своей матери.
— Она была вынуждена, — говорю я наконец, глядя на признание бабушки, лежащее на острове, записку, которую я нашла на чердаке после того, как увидела то, что, как я думаю, было явлением Джиджи. Я не поднимаю ее, но хорошо помню слова. Быстрые каракули на листке бумаги, содержащие слова молодой девушки, вынужденной скрывать убийство собственной матери.
— Твоей бабушке было сколько, шестнадцать, когда Джиджи убили? Фрэнк явно угрожал ей, и она почувствовала, что у нее нет выбора. Он был детективом, ради Бога, конечно, она бы ему поверила.
Я киваю, хмурясь. Страх, который, должно быть, испытывала бабушка. И тошнотворное чувство от осознания того, что она помогает убийце Джиджи.
Господи.
Я даже не могу представить, что она чувствовала.
— Возможно, поэтому она проводила так много времени там, наверху, поэтому она оставалась в этом доме. Возможно, она наказывала себя. Заставляла себя оставаться в доме с такими ужасными воспоминаниями в качестве наказания за то, что помогла скрыть это, даже если это был не ее выбор. Кто знает, что творилось у нее в голове. Боже, Дайя, она всегда была такой чертовски яркой и счастливой. Но внутри… она, должно быть, чувствовала такие мрачные вещи.
Сочувствие прочерчивает линии вокруг хмурого лица Дайи.
— Она прожила долгую, счастливую жизнь. Я уверена в этом. Особенно потому, что у нее была ты.
Алкоголь начал действовать, создавая приятный гул в моей голове. Это делает откровение немного более терпимым. Но не настолько, чтобы заглушить колющую боль в груди.
У меня сердце разрывается из-за бабушки. Она прожила до девяносто одного года. Семьдесят пять лет она несла этот груз на своих плечах.
Интересно, знал ли дедушка. Он был тихим человеком, который очень любил ее. Мне бы хотелось думать, что он любил ее и нес часть тяжести за нее.
В памяти всплывает воспоминание о том, как около двух лет назад, за год до ее кончины. Бабушка сидит в кресле Джиджи и смотрит в окно на дождь.
Я была в городе, навещала ее, и она выглядела такой грустной.
— Что случилось, бабушка? Ты хорошо себя чувствуешь?
— Да, детка, я в порядке. Я просто устала.
— Почему бы тебе не прилечь и не отдохнуть?
Маленькая, грустная улыбка украсила ее губы.
— Не настолько устала, любовь моя. Но ты права. Я пойду прилягу ненадолго.
На смену этому воспоминанию пришло другое — о том, когда мне было лет двенадцать. Я раскрашивала на кухонном островке, когда задала ей, казалось бы, невинный и случайный вопрос.
— Бабушка, если бы ты выиграла миллион долларов, что бы ты купила?
— Никакие деньги в мире не смогли бы купить мне то, чего я действительно хочу, — ответила бабушка с дразнящей ухмылкой на лице.
— Ну, и чего же ты хочешь?
Ее улыбка спадает, всего на секунду, слишком быстро, чтобы мой двенадцатилетний мозг успел об этом подумать.
— Мира, детка. Все, чего я хочу, это мир.
В ту ночь я легла спать немного пьяной и еще более грустной.
Я скучаю по Зеду.
Он сегодня занят чем-то опасным — какой-то званый ужин. Я знаю, что он там, чтобы спасти маленькую девочку, но все равно какая-то эгоистичная часть меня хочет, чтобы он был здесь.
Инстинкт заставляет меня ненавидеть себя за это. Часть меня до сих пор ненавидит. Я не знаю, сколько времени должно пройти, прежде чем я полностью приму тот факт, что я начала влюбляться в него. Что я принимаю его в свою жизнь.
Как долго он преследовал меня? Три месяца? Совсем недолго. На самом деле, это такой незначительный срок, что мне становится не по себе. Я еще так многого о нем не знаю. Какой у него любимый цвет? Есть ли у него аллергия? Надеюсь, у него есть аллергия на все мои любимые блюда, чтобы мне не пришлось делиться с ним. Или, по крайней мере, я надеюсь, что они ему не понравятся. Больше для меня.
И я надеюсь, что мне не нравится его любимая еда, потому что если понравится, я, наверное, тоже буду есть с его тарелки.
Он, наверное, не будет против. И это смягчает мое сердце до состояния кашицы. Потому что каким-то образом мужчина, которому было бы все равно, если бы я ела его еду, влюбился в меня. Это так чертовски мило.
Я плюхаюсь на кровать и стону. Дайя ушла час назад. Остаток дня мы провели, работая над своими делами. По большей части она оставила меня в покое, пока я размышляла над откровениями. А после ее ухода я продолжала пить, пока не перестала думать об этом.
Завтра я буду жалеть об этом. Я еще не прошла и половины пути к следующей части своей серии, а у меня уже много читателей, которые настаивают на ней. Давление всегда становится сильным, когда между выходами проходит несколько месяцев.
Неважно. Может быть, Зед зайдет и волшебным образом вылечит мое похмелье, ведь он умеет заставлять меня чувствовать то, что физически невозможно. Особенно когда он вскидывает бровь и на его губах появляется злая ухмылка.
Я сжимаю свои бедра, поток возбуждения поднимается между моих бедер. Мое дыхание учащается при одном воспоминании о его взгляде, и я таю. Как такое возможно?
Я стягиваю с себя леггинсы, жжение в животе распространяется, и мне кажется, что я тону в огненной яме. На моей груди уже образовался румянец, и я знаю, что очень скоро он начнет ползти вверх по шее.
Затем я срываю с себя футболку, оставляя только лифчик и трусики. Он белый и шелковистый, и безумная часть меня хочет, чтобы Зед был здесь и увидел его. Он бы, наверное, подумал, что я выгляжу так невинно. Ангел и демон. Запретные, но все равно притягивающиеся друг к другу.
Об этом можно было бы написать книгу… основанную на влечении двух противоположных душ.
Прикусив губу, я провела рукой по нижнему белью, кончик пальца едва заметно коснулся моего клитора. Прикосновение такое легкое, но в то же время электричество пробегает по моим венам. Я закрываю глаза, испуская дрожащий вздох. И я представляю, что Зед стоит передо мной на коленях. Приказывает мне ласкать себя для него. Показать ему, что я делаю, когда его здесь нет.
Мое сердце сильно бьется в груди, как баскетбольный мяч на площадке. Я скольжу пальцами дальше вниз, погружая кончик в скопившуюся лужу влаги. Я смущенно мокрая.
Облизнув губы, я погружаю два пальца внутрь, стон срывается с моих губ, когда мое тело охватывает наслаждение.
Глубокий, бездонный голос Зеда шепчет в моей голове обо всех грязных вещах, которые он прорычал мне на ухо. Все слова, от которых мое сердце замирает в груди.
Мое искупление станет твоим спасением.
Я была уверена, что он станет моим проклятием. Но в этот момент мне кажется, что я попала в рай.
Нирвану.
Как он и говорил, когда его язык погружался глубоко внутрь меня, как сейчас мои пальцы.
Я стону громче, крещендо нарастает, когда перед глазами мелькает образ Зеда, сидящего позади меня в машине, пирующего на мне — нет, пьющего из меня, как умирающий, лишенный воды.
