«Даже иногда когда я через комнату перехожу, у меня кружится голова. Может, мне нужно немного передохнуть, попытаться лечить рвоту?»
«Вот уж нет, дорогая! Ведь ты не хочешь снова быть толстухой? Именно сейчас, когда ты наконец приобрела стройную фигуру! Пожалуйста, не останавливайся».
«Мамочка, но я хочу это прекратить. Это же мне во вред, ты что, не видишь? От этого я болею!»
«Лучше быть больной, чем толстой! Намного лучше! Дорогая, не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся, не оста…» — Ярко-красное пятно рта безостановочно продолжало выговаривать слова, как изображение в компьютерной графике, до тех пор, пока лицо не исчезало — оставались одни губы; за словами исчезал смысл, а за внешностью матери не было материнского сердца.
Нелл проснулась, когда серебристо забрезжил утренний свет, с облегчением думая, что это было во сне. Эта тема в особенных снах появилась после прогулки с Алесдером и вызвана была чувством внутренней самопереоценки, которое появилось у Нелл, когда она обнаружила, что Алесдер знает об ее рвотах. Об этом он потом не сделал никакого замечания, но достаточно было того, что он знал, и также нескольких сказанных им слов. Впервые Нелл призналась самой себе, что у нее проблема, и каким-то странным образом он эту проблему с ней разделил, отнесясь к проблеме так же, как к собственной боли.
Глядя на светлые квадраты окон в спальной комнате, Нелл, лежа в постели, чувствовала, как сердце постепенно перестает колотиться — по мере того как образ матери уходит в подсознание. В этих снах Дональда появлялась как злая ведьма, следящая за весом, но, пробудившись, Нелл отметила про себя, что нежней думает о матери: «Мне нужно поехать в Лондон и проведать ее сейчас, пока дела здесь в застое. Мы съездим и побудем с ней, когда будет свадьба Дэйвида».
Застой в «Талиске» стал пугающим. В сентябре число приезжающих еще как-то держалось, но в октябре резко уменьшилось. Тэлли винил во всем то, что в Шотландии большинство других отелей, расположенных в провинции, примерно в это время закрывается — из-за неспособности выжить финансово, не закрываясь на зимние месяцы. Но они с Нелл решили по крайней мере проработать до Нового года, надеясь, что специальные мероприятия в гостинице, вроде уик-энда по продаже кашемира и записи программы Горячего Гриля, их поддержат на плаву. У них было многолюдно летом, и они могли выдержать несколько недель «мертвого» сезона.
Естественно, сократилось и количество сотрудников. Наэм, Суповая травка, уехала, выбрав предметы для изучения в университете в Эдинбурге, а Лотарио, Тони, начал работать на новом месте в качестве стюарда в гольф-клубе в Глазго. Они собирались навещать друг друга, но Нелл догадывалась, что эти взаимоотношения в будущем ничего хорошего не обещают. Однажды Наэм призналась сестре, что считает Тони довольно пустым из-за его настойчивого пыла и странной красоты. Без сомнения, в университете Наэм сможет познакомиться с более интеллектуальными молодыми людьми. Получивший уроки Калюма, Крэг, в свою очередь, отправился в Перт прослушать первый шестимесячный курс кулинарии, после которого он должен был вернуться и пробыть самый горячий сезон в следующем году на кухне отеля.
— Поезжай и поучи основы, и пусть кто-то другой на тебя кричит, — сказал ему Калюм, прощаясь, — а весной возвращайся сюда, если не сможешь остаться там!
Он с Джинни свил уютное гнездышко в маленьком коттедже, частенько энергично пуская в ход лопатку, и они говорили о том, что надо пожениться.
А Тэлли говорил Флоре о том, что ей нужно развестись, а она в ответ только смеялась:
— Развестись с Маком? Нет, нет, Тэлли, я не хочу так делать. Развод — это безнравственно, и я люблю его. Мы едина плоть.
— Ты сказала, что меня любишь, — напомнил ей Тэлли, не подозревая, что превращается в некоего надутого, ворчливо-жалующегося любовника, который всегда жалок.
— Это я и делаю, — заверила его Флора, становясь на постель на колени и наклоняясь к нему, чтобы его поцеловать. — Во второй половине дня.
— Ты не должна путать плотские игрища с любовью, — с укоризной заявил Тэлли. — Я тебя все время люблю — утром, в полдень и ночью.
Флора соскользнула с колен, улеглась на нем, эротически потершись бедрами об его бедра так, как, она знала, ужасно возбуждает его.
— Ну что ж, ты должен управляться любить с трех до шести, — пробормотала она.
— А по воскресеньям никогда! — ворчливо возразил Тэлли и, прижав ее к себе, перекатился с ней вместе. Такой вид любовной игры сделался одним из немногих способов, когда, по его ощущению, он мог взять над ней верх.
— У меня в воскресенье — день отдыха, — произнесла Флора, сгибая поднятые колени и ускоряя его сердцебиение. И тема развода была позабыта ради любовной связи вне рамок супружества.
Прогулка на холмистую равнину была первой и одной из многих, которые предприняли Нелл с Алесдером. Она держала свое обещание никогда не прибегать к рвоте, съев что-то, что он брал в эти походы, и — как результат — она стала находить возможным есть намного чаще, обходясь без рвоты. Нелл по-прежнему не могла выносить ощущение полного желудка и постоянно стремилась его опорожнить, когда чрезмерно разыгрывался аппетит, но постепенно приступы рвоты стали у нее прекращаться.
Нелл все больше стали нравиться их совместные походы. Двигаясь за Алесдером над ручьем или по крутому склону, Нелл иногда размышляла, что ей особенно в нем нравится. Ведь он не был таким сердцеедом, кинозвездой, как Клод! Он был добрый, но едва ли этого было достаточно. Алесдер не отличался красотой: у него были слишком неправильные черты лица, нос с большой горбинкой, рот слишком прямой, брови чрезмерно кустистые, а волосы чересчур кучерявые. Кроме того — они начали седеть. Старше ее на двенадцать лет, он был значительно старей любого из ее прежних любовников. Он ведь «сахарный папочка»! И все-таки он определенно этим дедком не был. «Сахарные папочки, предполагается, заваливают вас подарками, — думала она. — Подарки в обмен на благосклонность». Но Алесдер не искал благосклонности и ничего не дарил. Он не был ни опекуном, ни родственником.
До сих пор он не сделал ни единого романтического шага, довольствуясь, по-видимому, случайным пожатием руки, когда он подтягивал Нелл на каменистых тропах или поддерживал, чтобы она не упала, и братским поцелуем при встречах, которые запечатлевали они в начале и в конце их пикников. Алесдер читал стихи, но они никогда не были сентиментальными; все его беседы крутились вокруг страны и ее красот, ее суровости и ее щедрости. Он знал о птицах, которые пролетали над их головами, о змеях, которые проскальзывали под ногами; знал о ветрах, приливах-отливах, горах и равнинах, реках и заливах; и ему было известно, когда они безопасны, а когда внушают опасения, приветливы или враждебны. Алесдер был хорошим другом, но никоим образом не показывал, что желает стать больше, чем другом.
