Что они видели? Какие муки прожили?
Увы, они подтверждают произнесенные слова. Не ослышалась.
Боже мой… Боже мой… Боже мой!
Задыхаюсь от боли и ужаса. Кусая губы, силюсь не плакать, лишь бы Ян мог закончить свою исповедь. Чувствую ведь, как тяжело ему это дается.
– Те твари, которые въебались в нас на трассе, Ю… Все не случайно произошло. Это были люди старого шакала Усманова. Не понравилось ему, что я правду раскопал. Отца тогда освободили, а Усманову предъявили обвинения, помнишь?
– Помню… – не знаю, каким чудом удается вытолкнуть. А после паузы уже прорывается взволнованно: – Ты понял тогда? Они сказали, чего хотят? Почему ты с ними ушел?
– Чтобы тебя не тронули.
В этом весь Ян Нечаев.
Дернувшись, подаюсь ближе. Прикрывая веки, прикладываю к губам дрожащую ладонь.
– Боже… – выдыхаю отрывисто. – У меня до сих пор перед глазами этот момент… Когда ты уходишь… Я же не понимала, почему… Но подсознательно мне было за тебя та-а-ак страшно… Прости… Я не могу не плакать… – шепчу, когда по щекам начинают литься слезы. – Это худшее, что со мной в жизни случалось, Ян… Худшее, что я когда-либо видела – твой удаляющийся силуэт… Смотри, – открывая глаза, показываю руки. – Трясет! – на эмоциях повышаю голос. – Каждый раз так, когда прокручиваю момент, ставший для меня стоп-кадром. А когда снится… – срываясь, хватаюсь за голову. – Я та-а-ак боялась, что больше тебя не увижу! Мне и сейчас страшно! Этот страх по сей день цветет во мне… Как плесень, Ян! Ничего с собой поделать не могу. Но ты должен закончить… Рассказать мне все… Я должна знать… Что же случилось дальше? Что они с тобой сделали? Что?
Нечаев, утешая, гладит мои лицо и волосы.
– Не плачь, Ю. Эта гребаная история не стоит твоих слез.
А у самого в глазах столько боли, что душу выплеснуть хочется. Что-то повреждено внутри. Порезано тем самым лезвием. Лишена опоры. Хорошо, что есть Ян. С отчаянием целую его окровавленную руку. Прижимаясь к груди, на ухо шепчу:
– Как это не стоит? А? Скажи… Скажи, Ян, как может не стоить, если ты для меня всё? Что ты такое говоришь?
До сих пор ведь в голове не укладывается его признание, что ходить не мог.
Как так? Господи, Боже мой, как так?!
Снова в глаза своему Титану смотрю. Сейчас в том пламени, в котором куется самый прочный металл, не страшно утонуть и навек застыть, как та гранатовая пуля. Очень-очень больно видеть тот ад, что он перенес.
– Ю…
Вижу, как у него перехватывает дыхание. Чувствую, как что-то сжимается в груди. Душит. Я своими ладонями растираю. Мотая головой, сжатыми губами дрожу и тихонько подвываю. Слезы брызгами летят, когда пытаюсь справиться с собой.
– Разве ты не понимаешь, что мне нужно забрать часть твоей боли? Разве ты не видишь? Мне нужно! Мне! Расскажи мне все, Ян… Говори, пожалуйста… Иначе наши раны никогда не заживут.
Лицо Яна дергается. Наплывают на него волнами эмоции, которые он с поражающей непреклонностью стоически сдерживает.
Вдох. Выдох. В сторону взгляд отводит. Неподвижно замирает. Собирается то ли с мыслями, то ли с духом.
И, посмотрев вновь на меня, разрывает пространство проржавевшим сипом:
– Усманов уже подыхал. Врачи крест поставили. Зная, что не выкарабкается, он решил напоследок размазать меня. Но не просто убить, а проучить как щенка – оставив калекой.
Его голос звучит тихо, ровно и холодно. В тысячный раз удивляюсь силе, которая таится в этом мужчине, и рыдаю.
– Усмановские псы первым же ударом биты с ног сбили. Еще какое-то время на коленях держался, но меня продолжали косить. Все, сука, кости перебили. Живого места не оставили. Гасили, даже когда рожей в снег нырнул. Все там кровяхой заплевал, бля. В тот момент еще храбрился, всех последствий не осознавал. Когда, наконец, бросили там подыхать, понимал, что главное – не отключиться. Полз по снегу, хотя ничего толком не видел уже… И сорвался с карьера. В тот момент впервые подумалось, что все… Прощался с жизнью, грехи просил отпустить… Ну и знаешь, в последние минуты всегда о самых близких думаешь…
– З-зна-аю, – с трудом протягиваю.
– Я о тебе начал мотать, – делится Нечаев шепотом. Понизив голос, дает понять, что в этом ужасном рассказе самое сокровенное. – За секунды все вспомнил. Этого хватило, чтобы снова броситься наперекор смерти. Вода ледяная и мутная, а над головой лед, потому что уплыл уже по течению. Но мне казалось, что ты с берега зовешь. Слышал твой голос, прикинь?
Я ничего не говорю. Дрожа всем телом, лишь киваю. Внутри так больно, словно в это мгновение все, что Ян описывает, проживаю сама. И вспышки в сознании остроте ощущений способствуют.
Я ведь правда там была! Тысячи раз была!
Задыхаясь, огромным усилием торможу рвущийся из груди крик.
– Учитывая ограниченные возможности моего поломанного тела, на каком-то, блядь, адреналине пробил лед и выплыл на поверхность. Ты же звала, – последнее произносит ломаным хрипом.
Кому-то вопрос может показаться странным. Кому-то, но не нам.
Мне горло спазм перехватывает, когда я, борясь с очередным приступом слез, бросаюсь Нечаеву на шею. Трогаю его всего суматошно, желая убедиться, что он здесь. Со мной. Жив и здоров.
Здоров ли?
Сердце заходится в истерике. И мне так больно, что только от этого чувства умереть можно. Какое-то время предаюсь горестным рыданиям. А когда шквал в груди идет на спад, отстраняюсь, чтобы снова в глаза посмотреть.
– Я была там, Ян. Тысячи раз в своих снах… Я с тобой там захлебывалась! С тобой долбила тот лед! С тобой выплывала! Я знаю, как там пахло! Какой на вкус была эта мутная вода! Знаю, как безумно больно тебе было… Чувствовала! Боже, я ведь думала, что все это просто кошмары… Боже мой… Ян… – захныкав, в сумасшедшем порыве покрываю поцелуями его лицо. – Я в ужасе, что все это не сон, а реальность… В ужасе от того, что ты перенес… От того, что мог не… – последнее и озвучивать страшно. – Мне укрыть тебя хочется, Ян…
Он сдавленно прочищает горло и поворачивает голову в сторону. Замираю, когда замечаю, как дрожат мускулы его лица. В некоторых местах мелко-мелко, будто нерв защемило. В других прям остро играют. Ноздри раздуваются, желваки ходят, и слышен скрежет зубов.
– Почему ты не позвонил мне? Не написал? Хоть бы с мамой передал, что беда случилась! – выпаливаю крайне эмоционально. Обхватив ладонями его лицо, заставляю снова на себя смотреть. – Ян!
Нечаев морщится. Хмурясь, с чувствами какими-то сражается.
– Потому что не хотел, чтобы ты знала, Ю. Разве не понятно? – толкает жестко. Я вздрагиваю. Он это видит и вздыхает. Чуть смягчаясь, поясняет: – Я не был уверен, что вернусь к полноценной жизни. Врачи не давали гарантий. А я тебе что сказать мог? Что все отлично? Чтобы ты ждала? Не хотел давать ложных надежд.
Эти слова вызывают у меня шок.
Шок, после которого я срываюсь на крик:
– Ты сейчас шутишь? Каких ложных надежд? Я бы примчалась к тебе!
Ян сглатывает. Приоткрывая губы, вдыхает через рот.
Глядя на меня из-подо лба, мрачным тоном выдает:
– Я лежачим был, Ю. Долгое время без поддержки не получалось сидеть. Я, блядь, самостоятельно не мог даже поссать. Мне перед родителями было стыдно. Что о тебе говорить?! Ходунки, костыли, трость – все это прошел поэтапно. Моими кошмарными снами были ситуации, в которых ты об этом узнаешь и представляешь меня калекой! Понимаешь, о чем я? Какой там быть рядом и все это видеть?! Одиннадцать месяцев в Германии – это операции и реабилитация. Я вернулся к тебе, как только научился уверенно ходить. Раньше не мог. Сейчас понимаю, что надо было как-то по-другому… А как, я, честно, не знаю, Ю. Ты часто говорила, мол, я мудр не по годам. Выходит, что нет, раз допустил, чтобы ты себе вены порезала.
– Не смей, – шиплю задушенно. – Не смей брать на себя ответственность за мою слабость! За мои глупые решения! – говорю расшатанным голосом.
А он, напротив, твердо и уверенно:
