— Но тогда выйдет только один раз в неделю?
— Ничего, пусть — для начала.
— Он в восторге от твоего урока. Без конца про него говорит.
— Давай пока ограничимся парком, футболом и прочими развлечениями, ладно?
— Яану этого мало.
— Это лучше, чем ничего, Кайя. Могу сводить его в Музей игрушек, покатать на колесе обозрения, еще чем-нибудь займу. На этой неделе договоримся насчет денег.
— Откупиться от меня хочешь?
— Что? Повтори, пожалуйста.
— Хочешь легко отделаться. До встречи в парке. Возле Питера Пэна.
И прежде чем он успел ответить, она повесила трубку. Джек был раздосадован. Жизнь стала все больше походить на жонглирование сырыми яйцами, а у него нет сноровки для таких цирковых трюков.
Он сунул в рот жвачку с винным вкусом, пластина таяла на языке, будто мыльная. А, она с ароматом лайма. И явно переслащена. Этот вариант нравится ему меньше других.
Нет, не привык он к таким поворотам, увольте.
В свое время унылый серый Хейс незаметно сменился просторными лужайками и натертыми пчелиным воском полами Королевского музыкального колледжа; потом — дальше и выше, довольно легко и просто. Подпираемый музыкальным сообществом, женой и всем тем, что нес с собой его брак, Джек ни разу не глянул назад или вниз. До двадцати с лишним лет ежедневно по четыре-пять часов проводил за фортепьяно. На буйства молодости, на странствования и набивание шишек оставалось мало времени. А теперь — уже поздно.
Он даже рад, что нужно ездить в больницу: там он отвлекается от тревожных мыслей. Ему по-прежнему нравится, что медсестра Сьюзан называет его «шикарным мужчиной». Он читает матери новости из «Дейли мейл», кроме неприятных и печальных сообщений, а также разглагольствований правого толка (в результате, выбора у него почти не остается), и дает ей с ложечки актимель — точно так же много лет назад она кормила его с ложечки детским питанием. Ее запястья по-прежнему в гипсе, она обливается потом в своем привинченном к черепу железном каркасе, ее жизнь проходит в пятом круге ада.
— Чудесная погода, только немножко тяжеловата для меня, — порой говорит она.
В соседней одиночной палате иссохший старик каждые две минуты, как заводной, издает вопль. Это единственное, на что он еще способен. Подымается на кровати и, содрогаясь всем телом, истошно и надсадно кричит, словно его режут. Дверь в его бокс не закрывают никогда.
— Бедняга, — говорит мать Джека. — Мне его так жаль.
Вернувшись домой, Джек обычно либо правит «Воды опасного путешествия», либо идет в парк и там во время прогулки пытается мысленно выстроить всю партитуру. У него разболелась поясница, он с трудом сидит в своем ортопедическом кресле, по-прежнему злоупотребляет винной жвачкой, а главное — чувствует себя скверно: мучается тревогой и унынием. Он вернул в партитуру взрывоподобный гром литавр, но теперь их звон выражает внутренние терзания. В определенный момент без литавр просто не обойтись. Под теплым ветерком деревья роняют листья, приводя в замешательство белок. Вдруг в ушах у Джека явственно зазвучала бархатистая виолончель во второй позиции на струне до, и он заново переписал вступление.
В пятницу вечером, едва Милли приехала с работы, у калитки возник Эдвард Кокрин с бутылкой «Боллинджерз» в руках. Милли пригласила его войти. Джек сидел под сливой в дальнем углу сада и читал биографию Моцарта. Марита готовила популярное в Венесуэле блюдо, так что в кухне Джеку делать было нечего. При виде шагающего по газону Эдварда он закрыл книгу, но не встал ему навстречу. За последнее время неприязнь к соседу обострилась и приобрела иную окраску: теперь для Джека размазанная собачья какашка и то предпочтительней Кокрина.
Стоял последний день сентября, но лето этого явно не замечало: какая разница, облетают листья или нет.
— К чему это ты?
— Я нынче пью одно шампанское, — объявил Эдвард.
Милли подтащила два стула. Она свято верит, что соседа должно любить, какой бы он ни был.
— Нам нужны фужеры, Джек.
— Что ж ты не захватила их по дороге?
— Это упрек?
— Нет-нет. Я сам их принесу.
— Погожу открывать, — сказал Эдвард. — Хотя чертовски хочется выпить.
Марита что-то напевала на испанском. Из кухонного люка долетали аппетитные запахи. Вентилятор самозабвенно хрипел; Джек должен был еще год назад позаботиться о смене фильтра. Он осторожно достал из буфета фужеры, внимая их хрустально-чистому погребальному перезвону. Потом вышел на лужайку и вдруг услыхал громкий стук. Это стучит его собственная кровь, непривычно отдаваясь в ушах.
Эдвард ловко открыл бутылку и разлил по фужерам искрящуюся пенную жидкость: сказывался его немалый опыт по этой части. Недвижный воздух прорезала сирена охранной сигнализации, пронзительным воем звавшая хозяина машины.
— Выпьем за женщин, вино и песни, — провозгласил Эдвард.
— За невообразимо уверенных в своем превосходстве мужчин, которые приносят шипучку, — парировала Милли.
— Будем здоровы! — сказал Джек. — Выпьем за изменение климата — благодаря ему мы здесь и сидим.
— Про-шуу тебя, — протянула Милли.
— И за любимых, которых сейчас нет с нами, — шмыгнув носом, добавил Эдвард.
Все выпили до дна.
— Есть от нее вести? — спросила Милли.
Эдвард отрицательно покачал головой и повернулся к Джеку:
— Мне бы адресок твоей крали. Да побыстрей.
— Моей крали?!
— Той эстоночки. Она же наверняка на мели. Если не на панели.
— На панели? — снова эхом отозвался Джек.
— Ты давай не тупи. Кстати, читал про ее соотечественницу, эстонскую поблядушку? Она думала, что выходит замуж за двадцатидвухлетнего мульёнера из Суррея, а он, видать, гол как сокол. Беднее бедного. Снимает вонючую квартиренку. Денежки-то на меха и брюлики профукала, а как осталась ни с чем, своего муженька ножом и саданула. Нечаянно, говорит. Забавная история.
— Не читал, — буркнул Джек.
Милли внимательно разглядывала свой фужер.
— Учтите, ребята, я в фокус-группу не вхожу, — продолжал Эдвард. — Мне только-только сорок стукнуло, болтаюсь один по дому, точно горошина в жестяной банке, вот-вот стану разведенным холостяком, деньги зарабатываю страшенные, не считая премиальных. Как тут быть? Предположим, захотелось мне забежать к соседу потренькать на пианино. Ну, ты кивни хотя бы, что тебе, жалко, что ли? Сделай милость. Старая Европа знакомится с Новой Европой. В таком вот духе.
У Джека свело шею. Пытаясь расслабить мышцы, он проговорил:
— У нее уже кто-то есть. Банкир из франкофонной Канады.
