Еще я помню, что тогда не обратила на это внимания, потому что меня загипнотизировал золотой браслет на бабушкином запястье. Я постоянно тянулась к нему, хватая ее за свитер. В какой-то момент рукав закатился достаточно высоко, и я отвлеклась на поблекшие синие цифры на внутренней стороне ее предплечья.
— Что это?
— Мой номер телефона.
В прошлом году в садике я запомнила свой номер телефона, чтобы, если потеряюсь, полиция могла позвонить мне домой.
— А если ты переедешь? — поинтересовалась я.
— Ох, Сейдж, — засмеялась она. — Я останусь здесь навсегда.
На следующий день Мэри появляется в кухне, когда я еще пеку хлеб.
— Сегодня ночью мне приснился сон, — говорит она. — Вы с Адамом пекли багеты. Ты сказала ему, чтобы он поставил багеты в духовку, но вместо этого он сунул туда твою руку. Я кричала, пыталась вытащить тебя из огня, но оказалась недостаточно проворной. Когда ты все же отошла в сторону, у тебя не было правой руки, а болталось что-то похожее на тесто. «Ничего страшного», — сказал Адам, взял нож и резанул тебя по запястью. Он принялся резать твой большой палец, мизинец, потом остальные. Из всех сочилась кровь.
— И тебе приятного вечера, — желаю я.
Открываю холодильник и достаю поднос со сдобными булочками.
— И все? Ты даже задуматься не хочешь, что бы это могло значить?
— Ты просто напилась кофе, прежде чем лечь спать, — предполагаю я. — Помнишь, как тебе приснилось, что Рокко отказывается снять туфли, потому что у него куриные лапы? — Я поворачиваюсь к ней лицом. — Разве ты знакома с Адамом? Знаешь, как он выглядит?
— Даже самые прекрасные создания могут быть ядовитыми. Борец аптечный, например, или ландыш — оба они растут в твоем любимом саду Моне наверху, у Святой лестницы, но я бы никогда не решилась приблизиться к ним без перчаток.
— А прихожанам они не мешают?
Она качает головой.
— В основном прихожане воздерживаются от того, чтобы лакомиться ландшафтом. Но не в этом дело, Сейдж. Дело в том, что мой сон — это знак.
— Что мои руки стали съедобными? — говорю я. — Послушай, Мэри, не строй из себя праведницу. То, чем я занимаюсь в свободное от работы время, — мое личное дело. И ты прекрасно знаешь, что в Бога я не верю.
Она преграждает мне дорогу.
— Но это совершенно не значит, что Он в тебя не верует, — возражает она.
Шрам у меня на лице начинает покалывать. В левом глазу появляется резь, как было несколько месяцев после операции. Казалось, что я рыдаю над всеми закрытыми в будущем возможностями, хотя тогда я еще этого не понимала. Может быть, старомодно и — как ни иронично это звучит! — по-библейски верить, что уродство тела — признак уродства души, что шрамы и родинки — внешние признаки какого-то внутреннего порока, но в моем случае это высказывание абсолютно правдиво. Я совершила нечто ужасное, и каждый раз, когда вижу свое отражение в зеркале, оно мне об этом напоминает. Для большинства женщин спать с женатым мужчиной неправильно? Разумеется, но я не такая, как большинство женщин. Возможно, поэтому, несмотря на то что прежняя я никогда бы не влюбилась в Адама, я-новая нырнула в этот омут с головой. И дело не в том, что я чувствую, будто мне даровано такое право или я заслуживаю быть только с чужим мужем. Все дело в том, что я не верю, что заслуживаю чего-то большего.
Я не социопатка. И не горжусь своим романом. Но чаще всего я придумываю для него оправдание. То, что сегодня Мэри залезла мне в душу, означает, что я устала или стала более уязвимой, чем мне казалось. Или и то и другое вместе.
— А как же быть с той бедняжкой, Сейдж?
Бедняжка — это жена Адама. Этой бедняжке принадлежит мужчина, которого я люблю, и у них есть двое чудесных детей, и лицо у нее гладкое, без шрамов. Эта бедняжка получает все, что пожелает, на блюдечке с голубой каемочкой.
Я беру острый нож и начинаю крестообразно надрезать верхушки горячих булочек.
— Если хочешь себя жалеть, — продолжает Мэри, — делай это так, чтобы не разрушать жизни других людей.
Я острием ножа указываю на свой шрам.
— Думаешь, я об этом мечтала? — спрашиваю я. — Думаешь, я каждый день не мечтаю о том, чтобы у меня было все, как у других людей: работа с девяти до пяти, возможность прогуливаться по улице без того, чтобы дети показывали на тебя пальцами, мужчина, который считал бы меня красавицей?
— Ты и так можешь все это иметь, — уверяет Мэри, заключая меня в объятия. — Только ты сама себя убедила, что недостойна этого. Сейдж, ты хороший человек.
Хочется ей верить. Как хочется ей верить!
— В таком случае, видимо, и хорошие люди совершают дурные поступки, — отвечаю я и отстраняюсь от нее.
В булочной я слышу отрывистую речь Джозефа Вебера, он спрашивает меня. Вытираю глаза уголком фартука, хватаю отложенную буханку и небольшой сверток, Мэри остается в кухне в одиночестве.
— Здравствуйте! — весело здороваюсь я. Слишком весело.
Джозефа, похоже, испугал мой наигранно веселый тон. Я сую ему в руки небольшой пакетик с домашним печеньем для Евы и буханку хлеба для него. Рокко, который не привык к тому, что я по-дружески болтаю с посетителями, замирает с чистыми чашками в руке.
— Чудесам нет предела. Из глубин темных недр лик затворницы виден, — говорит он.
— В слове «недр» — один слог, — резко отвечаю я и жестом указываю Джозефу на свободный столик. Ни секунды не задумываясь, я сама завязываю с ним разговор — из двух зол выбирают меньшее: лучше я побуду здесь, чем меня будет допрашивать Мэри. — Я приберегла для вас лучшую свежую буханку.
— Батар, — произносит Джозеф.
Я удивлена: большинство покупателей не знают, как по-французски называется хлеб такой формы.
— Знаете, почему он так называется? — спрашиваю я, отрезая пару кусочков и пытаясь выбросить из головы Мэри с ее сном. — Потому что он не «буль» — не круглый, не «багет» — тонкий и длинный. Дословно это «гибрид».
— Кто бы мог подумать, что и в мире выпечки есть своя классификация, — задумчиво произнес Джозеф.
Я знаю, хлеб удался. Это понятно по запаху, когда достаешь из печи обычный хлеб: землистый, темный аромат, как будто из чащи леса. Я с гордостью смотрю на ноздреватый хлебный мякиш. Джозеф от удовольствия закрывает глаза.
— Мне повезло, что я лично знаком с пекарем.
— Раз уж речь зашла о личном знакомстве… Вы судили игру Малой лиги, в ней выступал сын моего знакомого, Брайан Ланкастер, не помните?
Он хмурится, качает головой.
— Это было давным-давно. Я не знал всех по именам.
Мы болтаем — о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную — она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть — только гипотетически! — есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой — он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.
