Он хмурится, качает головой.
— Это было давным-давно. Я не знал всех по именам.
Мы болтаем — о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную — она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть — только гипотетически! — есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой — он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.
— Как давно вы здесь живете? — спрашиваю я где-то через час после начала разговора.
— Двадцать два года, — отвечает Джозеф. — Раньше я жил в Канаде.
— Если вы искали место, где никогда и ничего не происходит, то попали туда, куда нужно.
Джозеф улыбается.
— Похоже на то.
— У вас есть семья?
Он трясущейся рукой тянется за чашкой кофе.
— Нет, — отвечает он и начинает подниматься. — Мне пора.
У меня внутри все переворачивается — я поставила его в неудобное положение. Уж мне ли не знать, каково это!
— Простите! — восклицаю я. — Не хотела вас обидеть. Я редко общаюсь с людьми. — Я широко улыбаюсь и пытаюсь все исправить единственным известным мне способом: обнажаю частичку своей души (которую обычно храню за семью замками), чтобы мы были на равных. — У меня тоже никого нет, — признаюсь я. — Мне двадцать пять лет, родители умерли. Они никогда не увидят, как я выхожу замуж. А я никогда не приготовлю им праздничный ужин на День благодарения, не приеду навестить с их внуками. Мои сестры совсем другие — они водят минивэны, играют в футбол и строят карьеру, получая премии. Они меня ненавидят, хотя утверждают обратное. — Слова льются из меня рекой; уже произнося их, я тону. — Но у меня никого нет по большей части из-за этого.
Дрожащей рукой я убираю с лица волосы.
Я знаю все, что он видит, до мельчайших подробностей. Испещренная узелками кожа на левом веке. Белесые следы от швов, пересекающие бровь. Куски пересаженной кожи, похожие на несовпадающую картинку-загадку. Из-за неправильно сросшейся скулы мой рот всегда тянет вверх. Залысина на голове, где больше не растут волосы, — челка тщательно ее скрывает. Лицо чудовища.
Не могу объяснить, почему я выбрала Джозефа, фактически незнакомого человека, чтобы обнажить душу. Возможно, потому, что одиночество — это зеркало, в нем я узнала себя. Рука падает, завеса волос опять закрывает мои шрамы. Я жалею об одном: что так же легко не могу скрыть шрамы внутри себя.
К чести Джозефа стоит сказать, что он не отскакивает, не начинает охать. Он спокойно выдерживает мой взгляд.
— Может быть, теперь, — отвечает он, — мы есть друг у друга.
На следующее утро, возвращаясь домой, я проезжаю мимо дома Адама. Паркуюсь на улице, опускаю стекло и смотрю на сетку футбольных ворот, установленных перед домом, на коврик, на котором написано «Добро пожаловать», на сверкающий на солнце ярко-зеленый велосипед у дома.
Представляю, каково сидеть за столом в столовой, где Адам перемешивает салат, пока я подаю пасту. Интересно, а стены в кухне белые или желтые? Осталась ли на столе буханка хлеба — скорее всего, купленного в магазине (с мягким укором догадываюсь я) — после того, как кто-то приготовил на завтрак французские тосты?
Когда открывается дверь, я ругаюсь вслух и глубже вжимаюсь в сиденье, хотя нет никаких причин думать, что Шэннон меня видит. Она выходит из дома, продолжая застегивать «молнию» на сумочке, и нажимает на кнопку сигнализации, чтобы разблокировать дверцы машины.
— Скорее! — кричит она. — Мы опаздываем на прием!
Через секунду из дома появляется сильно кашляющая Грейс.
— Рот прикрывай, — велит ей мать.
Я ловлю себя на том, что затаила дыхание. Грейс вылитая Шэннон, только в миниатюре: такие же золотистые волосы, такие же тонкие черты лица, даже походка у них одинаковая.
— Мне что, в лагерь теперь нельзя ехать? — печально спрашивает Грейс.
— Нельзя, раз у тебя бронхит, — отвечает Шэннон.
Они садятся в машину и отъезжают.
Адам не говорил мне, что его дочь заболела.
С другой стороны, почему он должен был об этом говорить? К этой стороне его жизни я не имею никакого отношения.
Когда я отъезжаю от дома, понимаю, что не стану бронировать билеты в Канзас-Сити. Никогда.
Однако вместо того, чтобы отправиться домой, я ловлю себя на том, что ищу в телефоне адрес Джозефа. Он живет в конце какого-то тупика. Я паркуюсь у тротуара, пытаясь выдумать причину, по которой к нему заглянула, когда он стучит в окно моей машины.
— Значит, это все-таки вы, — говорит Джозеф.
Он держит конец Евиного поводка. Собачка кругами танцует у его ног.
— Что привело вас в наши края? — спрашивает он.
Я решаю, что скажу, будто оказалась здесь случайно, не туда свернула. Или что поблизости живет моя подруга. Но в конечном итоге выкладываю правду.
— Вы, — отвечаю я.
Его лицо расплывается в улыбке.
— В таком случае вы должны остаться на чай, — настойчиво говорит он.
Дом его обставлен не так, как я ожидала. Здесь стоят обитые ситцем диваны с кружевными салфеточками на спинках, на пыльном камине — фотографии, на полке — коллекция немецких фарфоровых фигурок. Во всем ощущается незримое присутствие женщины.
— Вы женаты, — бормочу я.
— Был женат, — отвечает Джозеф. — На Марте. Целый пятьдесят один счастливый и один не такой счастливый год.
Наверное, именно поэтому он стал посещать занятия по групповой терапии.
— Мне очень жаль.
— Мне тоже, — тяжело вздыхает он. Он достает из своей кружки пакетик чая и аккуратно наматывает ниточку от него на ложку. — По средам вечером она напоминала мне, чтобы я вынес мусорный контейнер к тротуару. За целых пятьдесят лет я ни разу этого не забыл. Но она никогда не доверяла моей памяти. Сводила меня с ума. А теперь я все бы отдал, чтобы еще раз услышать ее голос.
— А меня чуть не отчислили из колледжа, — признаюсь я. — Мама в буквальном смысле переехала в мою комнату в общаге, стаскивала меня с кровати и силой заставляла учиться. Я чувствовала себя полнейшей неудачницей. А сейчас я понимаю, как мне повезло. — Я опускаю руку и глажу Еву по шелковистой головке. — Джозеф! — окликаю я. — Вам когда-нибудь казалось, что вы ее теряете? Что больше не слышите в голове ее высокий голос? Не можете вспомнить, как пахли ее духи?
