Когда Женя думала об Алине Петраковой, а думала она о ней все чаще, была уверена, что по сравнению с Алиной может похвастать не только молодостью, но и, пожалуй, красотой. Хотя на самом деле красавицей себя не считала, скорее, даже наоборот.
Была ли Женя красивой? Сама она на этот вопрос ответила бы молча, без слов, лишь энергично качая головой из стороны в сторону: нет, нет, и еще раз нет, категорически! Хотя ведь при всем желании ее нельзя было назвать уродиной. Ведь внешне очень даже ничего себе, очень даже симпатичная мордашка глядела на нее из зеркала.
Возможно, классической красавицей Женька Денисенко и не была, да она, впрочем, никогда на это звание и не претендовала. Однако же до личной трагедии считала себя вполне даже ничего, очень даже привлекательной девушкой. А вот потом, после трагедии, все очень резко изменилось. Ах, если бы изменения коснулись только ее отношения к собственной внешности! Внешность нынче волновала ее меньше всего на свете. На первое место вышло предательство. А значит, как следствие — дикая, разрушающая личность неуверенность в себе. Не столько даже во внешней привлекательности — это уже было вроде как следствие общей неуверенности. Самым страшным последствием личной трагедии стала уверенность в том, что предали ее вполне заслуженно, раз уж она сама позволила ребеночку почувствовать себя нежеланным на этом свете. А потом уже на главную проблему стали нанизываться остальные.
Сначала просто было очень больно. Так больно, что не могла из дому выйти, потому что буквально везде натыкалась взглядом на счастливых мамочек. Почему, ну почему вокруг стало так много беременных женщин и юных мам с колясками?! Женьке бы выйти в люди, развеяться, а она больше всего на свете, казалось, боялась в очередной раз столкнуться взглядом со счастливой мамашей, гордо катящей впереди себя коляску со спящим младенцем. И мысли, мысли, мысли. Ах, если бы она не зациклилась на предательстве человека, потерявшего имя, если бы сосредоточилась на материнском счастье… Да, тот, безымянный, оказался подлецом, но ведь Женька-то осталась не одна, не ее одну предали! Если она, взрослый человек, имела какие-то шансы подняться после предательства, то разве ее малыш мог справиться с предательством папаши самостоятельно, без ее помощи? Нет, конечно же нет! Он был слишком мал для этого, слишком слаб, слишком беспомощен. А она, непутевая мамаша, вместо того, чтобы поддержать, подбодрить кроху, словно бы умерла, похоронила собственную душу. И поэтому во всем виновата она. Вернее, нет. В ее одиночестве виноват тот, чье имя нынче навеки предано анафеме. А вот в гибели ребенка виновата только она, только Женя…
Может быть, обладай ее мать повышенным чувством такта и обыкновенной человечностью, Женька не загнала бы себя в такие глубокие комплексы. Но ожидать чуткости от Ираиды Алексеевны было бы крайне наивно. Да Женя и не ожидала. Но почему-то все равно так больно оказалось ее равнодушие, даже бездушие. Вместо того, чтобы по-человечески посочувствовать беде дочери, мать без устали несколько месяцев к ряду радовалась тому, что так и не стала бабушкой в тридцать семь лет. По-прежнему бегала на свидания, приводила в дом очередных кандидатов в мужья. В отличие от дочери, которой самой природой, казалось бы, велено было жить, дышать полной грудью, но самовольно превратившей себя в затворницу, Ираида Алексеевна веселилась за двоих. Изо дня в день, крутясь у зеркала перед очередным свиданием, говорила будто бы сама себе, но непременно погромче, чтобы Женя слышала и приняла во внимание ее слова:
— А что, ведь хороша, правда? Ах, хороша! И никакая я не бабушка — надо же, придумала! Врешь, мне еще рано в бабушки записываться! Фигушки тебе бабушку, я еще ого-го!
Ираида Алексеевна действительно была еще ого-го. А вот Женька вроде как поменялась с нею ролями. Мать вовсю молодилась, а Женька словно стала бабушкой без внуков. Может, и не внешне, но внутренне именно старушкой себя и ощущала. Сначала думала — пройдет, ведь все говорят, что время лечит. Но время шло, а Женькина болезнь только прогрессировала. По-прежнему никого не хотелось видеть. И, что еще хуже, не испытывала ни малейшего желания почувствовать на своем молодом горячем теле крепкую мужскую руку, жадную до ласк.
Все подружки-ровесницы гуляли, наслаждались молодостью. У всех были поклонники. У кого постоянные, у кого временные. Периодически у каждой случались личные драмы, но на Женькин взгляд, все их драмы не стоили и выеденного яйца, по своей драматичности ни в коей мере не могли посоперничать с ее личной трагедией. И правда — исчезал один поклонник, тут же вакантное место занимал другой, слезы на щеках подруг высыхали со второй космической скоростью.
А вот у Женьки никого не было. Может, именно поэтому и влюбилась без памяти в прыгающего по сцене в огнях рампы юного сладкоголосого сирена? Может, если бы рядом оказался нормальный мужчина, из плоти и крови, которого можно было потрогать, которого можно было поцеловать, которого нужно было бы ежедневно минимум три раза кормить — может, тогда Женька просто полюбовалась бы на неземную красоту Городинского и напрочь забыла о его существовании под бременем житейских хлопот?
Одно время Лариска Сычева, вооружившись добрыми намерениями, стала навязчиво знакомить Женю с парнями. Придумывала какой-нибудь рядовой поход в кино, ибо ни на какие другие уловки Женя не реагировала, а там вроде как невзначай они сталкивались с Ларискиными новыми знакомыми. Слово за слово… Как водится, словно бы случайно Сычева со своим поклонником как бы отстранялись, отделялись от теплой компании, вроде как билетов в одном ряду не нашлось, а ей якобы уж очень хотелось сидеть не рядом с подругой, а вместе с ухажером. А Женя вынуждена была два с половиной часа двухсерийного фильма сидеть рядом с практически незнакомым человеком, а потом еще терпеть его присутствие до самого дома, потому что ему, видите ли, было неудобно бросить девушку одну посреди огромного города.
То ли Женя боялась мужчин, то ли те ее боялись. А может, им с нею было просто скучно? Может, она просто не умела с ними общаться? Может, и так. А может, просто не хотела, и всё. Так или иначе, но в присутствии малознакомого человека Женя робела и словно бы переставала быть самой собою. Не получалось у нее нормального диалога. Да и о чем она могла говорить с новым знакомым? Само осознание факта, что их познакомили специально, так сказать, свели друг с другом заботливые друзья-подруги, основательно портило жизнь. И скованной себя чувствовала не только Женька, но и новоявленный кавалер. Вот если бы она сама где-то с кем-то познакомилась, случайно, не по чужой воле — тогда она могла бы посчитать это проявлением судьбы. А так… Не воспринимались такие кавалеры всерьез, совсем не воспринимались.
