— Почему?
— Самое главное, любовь была платонической.
— Тогда?
— Всегда. У меня был ни один муж. Любили меня, любила я, но это все не то.
— Почему?
— Я, наверно, старомодна, но, по-моему, настоящая любовь предполагает чистоту, отсутствие прошлого опыта и сравнений.
— Но я слышал слово «платоническая»?
— Да, мы прошли по жизни, не покидая друг друга.
— Как?
— Как нежные друзья.
— Никогда обиды не омрачали ваши отношения?
— Омрачали. Но потом все становилось на свои места.
— В чем же это выражалось?
— Но хотя бы в том, что всю жизнь, каждый год мы поздравляем друг друга с днем рождения.
— Вы обращались за помощью?
— За помощью — нет, за советом — да.
— А почему в прошлом?
— Он улетел со своими близкими.
— Но ведь, связь поддерживать можно?
— Можно.
Старушка замолчала. Взгляд стал потухшим, почти отсутствующим. Видимо, откровения ее расстроили.
Она резко встала, очень холодно распрощалась и пошла довольно бодрой походкой.
Кирилл продолжал сидеть. Ребята все также говорили о любви к Богу, о вере в него и о чем-то еще.
Одна фраза как-то резко выделилась из контекста: Бог поцеловал Россию.
— Интересно, в какое место? — подумал Кирилл.
В восемь вечера, стоя у окна, Кирилл увидел подходящую к гостинице Наташу. Уставшую, с тяжелой походкой, которая стала еще тяжелее. Тем не менее, она шла ровно, прямо глядя перед собой. В ее осанке достоинство и что-то еще очень важное, необъяснимое.
— Почему бы ей ни взять палочку? Было бы легче. Наверно, стесняется? Но ведь, все равно видно, что ноги болят. А посоветовать?… — подумал Кирилл.
В девять он тихо-тихо постучал в дверь ее номера. Тишина.
— Второй раз неудобно: наверно устала и уснула.
За дверью послышался шорох и она открылась. Сложилось впечатление: Наташа знала, что это он.
— Добрый вечер.
— Добрый. Входи.
Она, видимо, за этот час приняла душ и полежала. Потому, что выглядела очень бодро.
— Можно?
— Конечно.
— Вы устали?
— Уже нет. Я в Судаке поужинала, в автобусе поспала. Так что, в полном порядке.
— Ужинать не будем?
— А ты хочешь есть?
— Да, в общем, нет.
— Тогда попьем чай с вкусным печеньем и сыром.
— Вы любите сыр?
— Очень. Любой. Без разбора.
— Совсем совсем без разбора?
— Нет, не совсем. Есть более вкусный, есть менее. Но все равно люблю. Иди в ванну, наливай в чашки воду, а я приготовлю кипятильник, чай и сахар.
В ванной было еще чуть-чуть парко. Висели мокрые полотенца. Шампунь, мыло, паста были разбросаны. Но главное, он почувствовал в этом маленьком, замкнутом помещении запах ее тела, ее запах. Его пригвоздило. Он стоял не в состоянии расстаться с ним.
Чай пили без остановки: одну чашку за другой. Правда, чашечки были уж очень маленькие. Скорее, большие кофейные.
Кирилл начал первым: рассказал о ребятах, носителях божьего слова, о старушке, о рассказе «Нежность», но ни слова о ее предположениях. Может, забыл, может, не принял всерьез. Ему хотелось сделать ей комплимент.
— У вас такой гордый вид, — и помолчав, добавил, — и недоступный.
Он не знал, что гордый и недоступный вид женщины совсем не говорит о том, что женщина горда и недоступна.
Наташа сидела, задумавшись над его рассказом. Как будто пропустила комплимент.
— Знаешь, я всегда не могла понять, чего хотят от человека: всеобъемлющей любви, все уничтожающей честности? Чего? Быть избранным Богом? Но ведь, быть избранным — очень трудное и опасное занятие. Можно быть повешенным или даже распятым. А главное, это сделает не Бог, а люди, которые не ведают, что творят.
Наташа замолчала, а потом продолжила, но совсем о другом.
— Со мной рядом в автобусе сидела молодая женщина, очень интересная. Нет, скорее, пикантная.
— Ну, и что?
— Она рассказала историю своей семьи. Не помню, почему и как начала этот разговор, но какая-то логика, видимо, была.
Наташа опять помолчала, вспоминая последовательность разговора.
— Ее взяли родители из детского дома в 5 или 6 лет. Так что, она все хорошо помнила. Помнила кашу, картошку, компоты и супы детского дома. Порванные игрушки. Спальню, столовую, комнату для игр и небольшой двор для гуляния. Замкнутый круг. Морально-нравственная детская тюрьма. Потом пришли красиво одетая женщина и мужчина, молча стояли и смотрели на всех подряд. Она сказала ужасную вещь: в пять лет ребенок понимал, что уже большая — такую не возьмут. Нужно, чтобы потом ничего не помнила. Но видимо, она оказалась единственной очень похожей на эту женщину и ее взяли. Она помнила тот день. Прошло несколько месяцев после их посещения. Они почему-то не приходили, а потом ее вызвали и сказали: Зиночка, давай договоримся: у тебя теперь будет красивое имя Инна, а это — твои мама и папа. Одели красивое платье, красивые ботиночки, теплую-теплую шубу и увезли.
— Так в чем история?
— А история такова, что у нее появилась еще и бабушка. Правда, дедушки уже не было. Так вот, дедушка ее был известным хозяином сахарного завода с фамилией Терещенко. Он быстро понял, что «против лома нет приема» и принял советскую власть с открытыми объятиями.
— Так что, другой дедушка, по имени Сталин, не тронул его?
— Видимо, нет. Он умер своей смертью, оставив жену и дочь. Оказывается, до революции, я этого не знала, была такая процедура: люди перекрещивались из одной веры в другую.
— По-моему, она и сейчас есть.
— Наверно, я этого не знаю. Так вот, Инночкина бабушка была стопроцентная еврейка. Выйдя замуж за Терещенко, стала христианкой и поменяла не только фамилию, но имя и отчество.
— Ей это в жизни пригодилось?
— Очень. Началась война. Ты же понимаешь, что человек, у которого отобрали завод, может открыть объятия новой власти, но открыть душу… Поэтому они приход немцев приняли с восторгом. Дочь завела роман с офицером. Так что, в оккупации — не голодали. Кстати, они тоже из Харькова. В 43 году и мама, и дочка с офицером двинулись на запад. Но в Германии возлюбленного ждала официальная семья.
— Что же они делали?
— Не они, а он. Он сдал любимую в публичный дом.
— Ни черта себе!
— Женщины бежали из Германии в Италию.
— А чем в Италии было лучше?
— Не говорила. Только бабушка, рассказывая ей о Венеции, сказала, что ужасней города она в жизни не видела.
— Представляешь. А если почитать, то красота несусветная.
Кирилл заметил, что случайно перешел на «ты» и смутился, но промолчал.
