Голос казался холодным, с прекрасными модуляциями и вибрирующими авторитарными нотками, которые наполняли все купе и грозили вогнать ее в смущение и застенчивость.
— Разумеется, нет, — ответила она с восхитительной твердостью, желая изобразить легкое замешательство и не пытаясь состязаться с его стилизованным высокомерием. — Я всего лишь любитель, старающийся всюду и постоянно немного тренироваться. Вам даже не нужно будет глядеть на рисунок, не говоря уж о том, чтобы покупать его.
— Ну, раз уж вы находите книгу скучной и вам нечего больше делать, я не могу препятствовать, — ответил он сухо и с этого момента перестал уделять ей даже минимальное внимание.
Роза была уязвлена, но, с другой стороны, она ведь сама некоторым образом просила об этом. По крайней мере, она получила то, чего добивалась, и могла теперь беспрепятственно и открыто разглядывать его, что и стала делать, прищуривая без особой на то необходимости глаза и открыто вглядываясь с непохожей на прежнюю Розу претензией, чтобы досадить ему. Однако он просто сидел напротив, со всей надменностью Гулливера, осаждаемого лилипутом, которого он может раздавить без малейших усилий двумя пальцами.
После этого начального вступления Роза серьезно углубилась в свою работу, не такую уж и простую в движущемся поезде. Ее особый дар, который так хорошо видел Артур, заключался не только в простой способности передавать сходство на бумаге. Этим даром наделены многие. Роза же обладала, по мнению Артура, неразвитым и неиспытанным даром, данным лишь немногим — наделять получившийся образ собственными мыслями, чувствами, заглядывать в «душу» изображаемого предмета. Собственная, частная теория Артура была такова, что подавление, которое Роза выстрадала, хотя и не подозревала об этом, в течение ряда лет, нашло свой выход в ее творчестве. Ее собственные, запертые на замок эмоции накапливались во внутреннем, творческом хранилище, которое начинало приносить художественные плоды.
У Розы возникли серьезные затруднения с ее рисунком. В нем присутствовал сарказм, приукрашенный довольно неоправданной примесью садизма, пренебрежение в глазах, надменность профиля, но чего не хватало, так это того качества, которое она подметила, пока он дремал или притворялся спящим, — да, того неуловимого намека на ранимость, который вызвал в ее памяти образ святого мученика. Она никак не могла, как ни старалась, запечатлеть это, и в результате портрет стал казаться ей неудачным.
Роза никогда еще не встречала человека, которого бы не разбирало любопытство увидеть свое изображение. Большинство позирующих мешали рисовать, пытаясь следить за прогрессом в ее работе. И это было совершенно естественным, и нужно было либо быть совершенно лишенным суетности, либо обладать непомерным, чудовищным эгоцентризмом, чтобы демонстрировать такое тотальное безразличие к готовому рисунку. И вот, чтобы наказать высокомерного незнакомца, Роза устроила большой спектакль, когда они приближались к Эксетеру, складывая блокнот и рисовальные принадлежности и не давая ему возможности взглянуть на изображение. А тот к концу поездки вытащил стопку бумаг из кейса и делал заметки на полях авторучкой с золотым пером. Казалось, он не замечал ни прогресса, ни завершения ее работы, и она угрюмо возобновила свое знакомство с биографией Алека Рассела.
К ее удивлению, когда поезд прибыл на станцию, ее спутник поднялся на ноги и молча снял ее чемодан вниз, за что она была вынуждена поблагодарить его. Стоя в вынужденной близости от него, пока поезд со скрежетом останавливался, она увидела, какой он высокий, — а ведь Роза не привыкла чувствовать себя маленькой, — и ту непринужденную грацию, с которой он орудовал тяжелыми чемоданами. И она поймала себя на мысли о том, ощущает ли он аромат духов «Калеш», принадлежащих Филиппе, которыми она сегодня утром так щедро себя полила. Он открыл дверь купе, выгрузил багаж и помог ей выйти, продемонстрировав при этом стерильную вежливость, а его пальцы показались сухими и твердыми на ее обнаженной руке. Затем, сдержанно кивнув ей, он затерялся в толпе.
Ну вот, еще одна экстравагантная поездка на такси, думала Роза, впитывая в себя насыщенный солнцем пейзаж. Стоял великолепный, образцовый день английского лета, она вдыхала чистый деревенский воздух, глядела на проносившийся мимо девонский ландшафт с обостренным чувством ожидания чего-то, сидя на заднем сиденье машины, а потом достала карманное зеркальце, чтобы еще раз убедиться, что она все еще пребывает в своем новом, непривычном маскараде на пороге большого приключения, которое вот-вот развернется всерьез.
Уэстли находился примерно в пятнадцати километрах за городом, к нему вели небольшие дороги, пересекавшие первозданные фермерские угодья, в основном пастбища, попорченные овцами и коровами. В этих местах неизменно ощущалась близость невидимого моря, и она решила попытаться в первый же выходной, когда выпадет время для свободного творчества, запечатлеть драматическую береговую линию, почувствовать ее суть. Вся нынешняя поездка походила на сон, в ее мозгу с головокружительной быстротой вспыхивали воспоминания о последнем дне занятий, о проведенных дома выходных и о тех двух немыслимых днях в Лондоне. В душе разливалось ликование освободившейся из коконов бабочки, стремительно уносящейся ввысь навстречу свободе. Порой она строго предостерегала себя об опасностях, которыми чревата переоценка собственных возможностей, порой вспыхивала от стыда за свою развязность по отношению к незнакомому попутчику, к которому в обычных условиях никогда бы не осмелилась обратиться, не говоря уж о том, чтобы заставить его позировать ей. Гусь гордился и в яму свалился; не бегай, пока не научишься ходить; любопытной кошке хвост прищемили… Эти клише, которыми Энид Ферфакс пичкала ее в детстве, зловеще проползали и ее мозгу.
Уэстли уже бурлил вовсю. После регистрации Розе выдали ключ от крошечной отдельной комнаты в кампусе, и она подавила в себе нахлынувшую ностальгическую грусть, припомнив безрадостные, бездарно прошедшие годы студенчества. На туалетном столике ее ожидала подробная программа курсов. Там же приводилась и короткая биография Алека Рассела — обогащенная фактами и соответствующим образом подвергнутая цензуре версия резюме, выданного ей Артуром — а также перенасыщенная программа занятий, предложенная, видимо, самим художником. Он явно был свирепым эксплуататором. Из программы явствовало, что обязательные индивидуальные занятия относились на свободное время в субботу и воскресенье и что Рассел очень ценил освещение раннего утра, а это означало, что некоторые уроки начинались невероятно рано, а потом уж делался перерыв на завтрак. Впрочем, ладно, она приехала сюда не для общения, а учиться, и никаких там амурных дел, которые мерещились Филиппе. Ее мысли прервал стук в дверь.
