– Вам следовало бы, милая, вести себя попристойнее.
– Дорогая Эмма Владиславовна, мы знакомы с вами всего несколько часов, но все это время я лишь и делаю, что говорю вам «спасибо». Не надоело?
– Я не учу сына жить, – брезгливо отмахнулась дама.
– Может, я научу?
– Не устраивайте скандал, – улыбаясь, прошипела Эмма Владиславовна.
Евгения прищелкнула языком. Александр благоразумно откланялся и сел за соседний столик. Весьма вовремя. Тусовка рассеялась, занимая пиршественные места. Джазовый оркестрик виртуозно скрипнул кодой и смолк. В центре зала восклицательным знаком застыл Ян с хрустальным полуторапинтовым бивнем шампанского.
– Друзья, – значительно произнес он, – я рад видеть вас. Не всех я хорошо знаю, а кого знаю, быть может, плохо помню, – скупо блеснул зубами. – Не мой сегодня день, не этого роскошного нового клуба, где мы собрались. Сегодня ваш день: людей отчаянных и мужественных, умеющих жить и работать. Нас мало избранных! Нас мало славных! Я не буду говорить о силе в союзах. Сила в каждом в отдельности. И в этом сила наша. Я пью за вас, как если бы пил за себя. За ваш праздник! – он осушил рог до дна и с размахом грохнул об пол.
Зал ахнул, зааплодировал, кто-то истерзался в крике «браво!», оркестр взметнул солнечный свинг. Ян прошел к столу.
– Ты неподражаем, сынок! – поцеловала его в щеку Эмма Владиславовна. – С днем рождения.
– С днем рождения! – крикнул некто грузный, сидящий рядом с ней, и захлопал своими мясистыми ладошами.
Столовая майским ливнем, оползнем с Альп, маслом на сковородке, беспорядочно восклицая:
– С днем рождения! – сорвалась.
Ян встретился глазами с Женей. Она мило улыбнулась, подняла бокал.
Звенело стекло, вилки, крахмально хрустела скатерка, шелестел беспечный одобрительный говорок. Потом понеслось: тосты, шутки, танцы и бог весть еще что. Такой это вот был праздник в известном доме по Лиговскому проспекту.
А спустя часа два после своей помпезной речи Ян поддерживал локоток старичка-очкарика при спуске на лестнице. И не было особой нужды осторожничать – гости веселились, музыка играла – но говорили они очень тихо.
– Просвети-ка меня, Янушка, отчего ты так светишься? Скучно стало? – скрипел лягушонок.
– Да нет. День рождения, как обычно: в тесном кругу, вечерком у камина. А это, – брезгливо передернул блондинистый гигант. – Быдлятина. Обопьется – рассосется.
– А тогда расскажи-ка мне, старику, дипломат ты мой драгоценный, почто собрал всех «бензиновых королей»? Если играешь на них, почему не говоришь отдельно с каждым, а сталкиваешь их лбами?
– Ленив я стал, Леонид Степаныч. Ленивый человек и думает по-другому.
– Ой, ленив ли? – прищурился старик. – Темнишь.
Ян засмеялся.
– Времени у меня мало на каждого отдельно. Я здесь человек новый. И с Питером у меня счеты особые. Вот увидели блеск мишуры – пусть сами теперь меня ищут. Это проще.
– Стареем, – протянул Леонид Степаныч, и его круглые очки заволокло ностальгической дымкой.
– Вы еще кому угодно фору дадите!
Они вышли на нижнюю площадку. Миновали фонтан. Ян открыл дверь и пустил старика в маленькую темную бордовую гостиную с тремя кожаными креслами и негаснущим камином.
– И что дадут «бензиновые короли»? – спросил лягушонок.
– Деньги Ташана.
Старик поднял брови – несколько маленьких бесцветных волосин:
– Каким макаром?
– Опала.
– Много?
– Достаточное количество.
– Значит, опять игра?
– Вы же знаете, я не азартен. Только беру, что можно взять.
– Не азартен. Значит одинаково спокойно относишься и к победе, и к неудаче?
– Я забыл, что такое неудача.
– Хм, – Леонид Степаныч уставился на стену, увешанную старинным оружием. – А зачем потревожил старика?
– Нужен человек в банке.
– В каком?
– Пока не знаю.
– А сколько ты предложишь?
– Одну четвертую.
– А того будет?
– Три и сто пятьдесят.
– Ты не скуп. Хорошо посчитал?
– В этом деле не должно быть больше пяти человек. Пятый за вами, Леонид Степаныч.
Лягушонок хихикнул.
– Эх, Янушка! – он постучал тростью о стенку под гравюрой, на которой барс терзал убитого им оленя, не чуя от запаха крови притаившегося в кустах охотника. – Это оригинально!
– Могу подарить.
– Договорились.
– О чем, Леонид Степаныч?
Старик ухмыльнулся, подмигнул своим выцветшим глазом:
– Позвонишь мне, когда сочтешь нужным.
– О’кей. Может, присядем?
Камин дразнился искусственными угольками. Свободным было лишь одно кресло. Второе занимал плоский прямоугольной формы предмет, укрытый бархоткой, а в самом дальнем – напротив – поизломанным буратином разложился человек и, похоже, крепко спал.
– Кто это? – спросил Леонид Степаныч.
– Впервые вижу.
Старик поводил кончиком трости перед самым носом Лескова. Реакции не последовало.
– Аки младенец.
– Но мы довольно громко говорим.
– Милый мой, когда я вламывал на Беломорканале – умирал на пять часов и ничего не чуял, пока не пнут сапогом.
Леонид Степаныч слегка ткнул тростью в бок спящего. Лесков отмахнулся, потом нехотя продрал свои красные, опухшие глаза.
– Доброе утро, молодой человек, – прошамкал старик. – Трудная была ночка?
Евгений сконфужено улыбнулся.
– Извините… Я право… – он развел руками. – Вот, уснул.
Картинка кошмарная: вот так вот проснетесь вы в незнакомом доме, и над вами любопытствующие кругляшки земноводнообразного и настороженные безрадужные стальные зрачки белесого тевтонца.
– Все гости наверху. Вы, дорогой мой человек, не заблудились? – поинтересовался второй.
– Нет, я просто заснул. Мне… предложили идти… к столу…
– Кто?
– Александр Эмильевич, – совсем растерялся Лесков, намереваясь подняться.
– Сидеть, – жестко остановил тевтонец.
Евгений плюхнулся обратно в кресло. Старик переглянулся с Яном:
– Гречишников, что ли?
Ян кивнул.
– Забавная сценка, – подбоченился лягушонок.
– Ты кто?
Лесков сообразил: вляпался – попытался придумать, как бы это все получше объяснить, но язык, к сожалению, закоснел, закостенел, отсох.
– Скверно попахивает, – задумчиво огляделся Ян. – Вот уж не ожидал сюрприза.
Взгляд его остановился на соседнем кресле.
– Это что?
– Э-э… – Лесков протянул к своему творению руку, но на большее его не хватило.
Не дожидаясь объяснений, Ян откинул бархотку и ошарашено уставился на открывшуюся картину. Подкрался лягушонок, вытянул вперед свои тонкие бледные губки. Это был портрет русоволосой девушки с восточными – бессмертных египетских фресок – но пронзительно синими глазами. Ни смеха, ни плача, по-немому разомкнуты губы. Дыхание. Да-да, от портрета веяло бризом, утренней свежестью, он пахнул морем, слышались далекие всплески прибрежной воды. Ветреные волосы девушки рассеянным светом уходили в темноту, в никуда. Манерность отсутствовала. Фотографичность тонула в колдовской дымке. Автор вывернулся: соединил реальное с несбыточным, используя мастерство веков – отрекся от школы… Еще не упомянули о рамке, о-о!.. это был скромный багет, такие не льстят глазу, не тяжелы, идеальны…
