– А вы знаете, папы римские, изгнанные в один из городов на юге Франции, в час трапезы сажали кардиналов за отдельные столы? И что им не давали ножей из опасения, как бы они не убили папу? – сказал Жоакин, указывая на сына и делая вид, что терпеливо относится к отдельным случаям неповиновения сыновей. – Извините моего сына. Он от рожденья такой же горячий, как я. А от матери унаследовал грусть, которой я никогда не испытывал, даже когда потерял несколько голов скота во время последнего наводнения. Надеюсь только, что он не будет предаваться иллюзиям, как вы.
Магнолия наконец выполнила просьбу сына, а потом одним движением наполнила тарелку гостя: рядом с фасолью положила рис, мелко нарезанную капусту, оставила место для пирожков и поджаренной маниоковой муки. Все с нетерпением смотрели, как заполняется тарелка.
– Посыпьте перцем, но осторожно, он очень жгучий. Мне его дала одна женщина из Реконкаво, которая часами рассказывает об известных ей еще до приезда в Триндаде разновидностях перца.
Магнолия старалась не наклонять тарелку. Довольная, смотрела она на сыновей, беспокоясь, чтоб не поперхнулись маниоковой мукой.
Антунес подносил фасоль ко рту, закрывая глаза; легким причмокиваньем очищал нёбо. От наслаждения краска разливалась по его лицу и шее. Позабыл, что он не один, и не вспомнил бы об этом, если бы Жоакин не кашлянул.
Смутившись, уроженец Сан-Паулу стал медленнее орудовать вилкой, как будто еда не так уж пришлась ему по душе. Но Магнолия, не спрашивая разрешения, положила гостю еще, и он снова пришел в восторг.
– Какой чудесный перец. Пища богов! Как будто попадаешь в преддверье райского блаженства и не боишься, что тебя оттуда изгонят.
Склонный к образным сравнениям, он продолжал говорить, отправляя в рот порцию за порцией.
– А вы пробовали раскусывать перчинки? Это все равно что умирать сладкой смертью. Зато какая благодать! Божественная пряность!
Жоакин нацеплял еду на вилку, помогая себе ломтиком хлеба, который, казалось, вот-вот рассыплется в его грубых пальцах, и жена все время наблюдала за ним с тревогой. Антунес снова обратился к ее мужу:
– А папы римские, сеу Жоакин, действительно остерегались, иначе им могли бы подсыпать яду в вино. Только недоверие спасало их жизнь и могущество. Поэтому они так много веков процветали в Авиньоне и в Риме, а каждый последующий век был богаче предыдущего убийствами.
Затем обернулся к Магнолии:
– А как, по-вашему, кардиналы реагировали на папскую бесцеремонность?
Хозяйка притворилась, что не слышит, и продолжала разрезать свой бифштекс на мелкие кусочки.
– Магнолия застенчива, – сказал Жоакин, размахивая ножом и вилкой. – Кроме всего прочего, в этом доме папа римский – это я, верно, Магнолия?
Полидоро рассмеялся вместе с отцом: показал перед посторонним человеком, что Жоакин под благотворным влиянием семьи мог быть остроумным. Ведь именно такими мелочами питалось тщеславие Жоакина.
– Если вы папа римский в Триндаде, как же вам не быть первосвященником в своем собственном доме? – сказал Антунес.
Обильная еда не утолила жажды мести в душе Жоакина, и он обратился к выходцу из Сан-Паулу:
– Ну а как продвигается ваше строительство? Будет гостиница достроена или останется вроде неоконченной симфонии того русского композитора?
Магнолия переполошилась. Муж сел в лужу и вызвал на ее лице краску стыда. И она не знала, как защитить Жоакина от его собственной нахальной самоуверенности: не умел он правильно оценить свои скудные познания, щеголял понятиями, возникавшими в его сознании наобум, по воле случая.
Ни один мускул не дрогнул на лице гостя, а Магнолия прикрыла свое замешательство скомканной салфеткой.
– Неоконченную симфонию написал не Чайковский. Но, во всяком случае, и ему не хватало времени завершить некоторые свои произведения, – сказала она.
– Может быть, – раздраженно отозвался Жоакин. – Столько всего надо знать, что я не представляю себе, как избавить сыновей от невежества.
Антунес, желая отблагодарить хозяйку за гостеприимство, похвалил бифштекс по-милански и улыбнулся Жоакину в знак того, что не обижается.
– Культура без доброты – ненужная роскошь, – изрек он. Помолчав немного из стратегических соображений, снова воодушевился: – Вы будете моими гостями в день открытия гостиницы. Я решил предоставить вам номер люкс на шестом этаже на первую ночь. Будете спать на кроватях, предназначенных для иностранных магнатов. Из окон сможете увидеть дома на окраине города, а если посмотрите вдаль, увидите поля фазенды Суспиро, она ведь ваша, не так ли? Я планировал этот номер для самого себя. Холостяку вроде меня приходится создавать иллюзию домашнего очага. Ручаюсь, вы будете счастливы в этом номере, куда заглядывает утреннее солнце.
Жоакин подивился ловкости этого человека. Он держал за пазухой хитроумное оружие на случай возможных наскоков, но не торопился его применять. Напротив, давал времени свободно течь, чтобы нужное мгновение вызрело, как вызревает под лучами солнца золотистый виноград.
Магнолия принесла из кухни прохладительный напиток из плодов маракужа[9]. Слегка пьянящий запах развеял собиравшиеся тучи, однако Жоакин молчал, и было непонятно, принимает он приглашение архитектора или нет.
Не желая, чтобы обед закончился неловкостью, Магнолия торжественно уселась на свое место.
– С превеликим удовольствием, сеу Антунес. Не так ли, Жоакин?
Тот залпом выпил сок. Прокашлялся, прочищая горло после терпкого напитка.
Антунес испугался, как бы не возникла супружеская ссора.
– Отныне и впредь прошу называть меня Бандейранте, – попросил он. Видя, что Жоакин испугался, пояснил: – Так прозывали меня и моих родителей, ведущих свой род от португальцев, которые были одновременно и головорезами, и поэтами. Начиная с Фернана Паэса Леме. Они убивали ради золота и земель и создавали новую расу метисов. Именно благодаря этим завоевателям и насильникам мы стали страной с большим будущим. Если бы не они, Бразилия была бы теперь величиной с Францию, да и то с ненадежными границами. Окруженные врагами, мы не могли бы спокойно спать.
И прежде чем Жоакин оправился от страха, вызванного тем, что в его доме упомянули прозвище, данное этому человеку им самим, Антунес обратился к Полидоро, с интересом слушавшему его:
– Настанет день, когда и вы будете счастливы в моей гостинице. А что еще нам надо от жизни? – Подавленный собственными воспоминаниями, он прикрыл лицо салфеткой.
Полидоро выпрямился.
– Я предпочитаю стать вашим компаньоном, сеу Антунес.
Прежде чем Жоакин успел охладить пыл своего первенца, архитектор живо ответил:
