Даже интересно, кто же здесь жил? Надо будет спросить у тети Тани завтра на работе. Горько усмехаюсь, понимая одновременно, что на самом деле мне на это плевать. Но лучше думать об интересах незнакомых мне людей, чем о то, что я перестала интересовать собственного мужа.
Вытаскиваю с полки тоненькую книжку в кожаном переплете. Наверняка еще один любовный роман. Его, наверно, и читали больше других, вон как истерта обложка. Даже названия не видно. Но раскрыв, обнаруживаю, что ошиблась. Пожелтевшие старенькие страницы исписаны ровным, аккуратным, явно девичьим почерком. Я вижу еще только первую строчку — и по телу пускаются в пляс мурашки. И становится еще холоднее. На ощупь нахожу кнопку настольной лампы, включаю ее и опускаюсь за стол, притягивая находку ближе к себе и всматриваясь в каллиграфически выведенные буквы.
Ленинград, ноябрь 1941 года
«Здравствуй, Шура! Прости, что не писал тебе так долго. И еще бы дольше молчал, но нельзя так, неправильно, нечестно. Чувство вины снедает меня, потому что знаю, как сильно ты ждешь весточки. Прости, жена, что она оказывается совсем не такой, как тебе бы хотелось.
Знаю, что причиню тебе боль своим письмом, но не могу иначе. Не могу больше скрывать. И не хочу, чтобы твои ожидания моего возвращения были напрасными.
Я не вернусь, Шура. Так случилось, что здесь, вдали от родного дома, я встретил свою настоящую любовь. Знаю, что ты подумаешь, прочитав эти строки: что те же самые слова я говорил тебе. Но мы люди, нам свойственно ошибаться. Вот и я ошибся. Мы поторопились с тобой со свадьбой, жена, не успели проверить свои чувства. Ведь были знакомы совсем недолго.
А здесь, каждый день встречаясь со смертью, я понял, наконец, что такое подлинная жизнь. Был немного ранен, и наша сестричка так заботливо и трепетно выхаживала меня, что мое сердце не могло не отозваться. Шура, я не хочу тебе лгать, не хочу давать ложных надежд. Скоро все закончится, в твой любимый город придет весна, и ты обязательно будешь счастлива. Только без меня. Ты молода, красива, я уверен, что еще обязательно найдешь свою судьбу. Поймешь, что это не я, Шурочка. И сможешь когда-нибудь меня простить.
Это будет непросто, я знаю, сам не могу простить себе, что причиняю дорогому для меня человеку такую боль. Да, ты мне дорога, мы столько всего прошли вместе. Поэтому и признаюсь тебе, как есть, не хочу ничего скрывать.
Постарайся поскорее забыть обо мне, жена, хотя бы просто забыть пока. Все остальное придет позже, я всем сердцем верю в это. Ты справишься, ведь ты такая сильная.
Не пиши мне ответное письмо, не надо. Так будет лучше для нас обоих. Прощай.
Иван Павлов».
***
Помятый листок выскользнул из рук и спикировал на пол, к ногам. Как бумажный самолетик. Они запускали такие вместе с Ваней, сразу после выпускного, а потом, год спустя, гуляя по набережной в прозрачном сумраке белых ночей вскоре после свадьбы.
Может, она спит? Последние ночи ведь почти не сомкнула глаз. Устала безумно. Вот и мерещатся всякие глупости. Ваня не мог такого написать. Не мог подписаться настолько сухо, будто в официальном сообщении. Иван Павлов? Он давным-давно перестал быть для нее Иваном. Ваня, Ванечка, Ванюша. И еще множество ласковых вариантов. Но не строгая подпись с фамилией, нет! Это какая-то ошибка! Такого просто не бывает!
— Шура? Шурочка, ты в порядке? — старый друг мужа осторожно коснулся ее руки, вынуждая поднять глаза. Она всмотрелась в осунувшееся, посеревшее лицо, усталые и наполненные тревогой глаза.
— Андрей, скажи, это же неправда? Какая-то дурная шутка, да? Вы разыграть меня решили?
Боль в груди была такой сильной, что заглушила даже сделавшееся почти постоянным чувство голода. На выложенные на стол подарки Шура смотрела почти равнодушно.
— Разве можно шутить такими вещами? — потрескавшиеся губы мужчины вытянулись в скорбную линию, и он опустил глаза. — Прости, что принес тебе такие печальные вести. Я очень не хотел этого делать, но… Иван мой друг. Я не мог отказать ему в просьбе. А ты должна знать правду.
— Я не хочу знать такую правду! — она поежилась, кутаясь в старый, истончившийся шерстяной платок. С каждым днем в квартире становилось все холоднее. А теперь вообще казалось, что слишком рано пришедшая зима прорвалась в помещение, затягивая ее в свои ледяные объятья.
— Тебе нужно отдохнуть и поесть, — Андрей, взяв ее за плечи, легонько подтолкнул к столу. — Тут немного, но на несколько дней должно хватить. Шура, слышишь? Поешь прямо сейчас, ты так похудела, что смотреть страшно! А я пока нарублю дров.
Еще вчера за хлеб, банку тушенки и сахар она отдала бы все на свете. А сейчас будто забыла о чувстве голода. Нет, это точно не по-настоящему! Ведь в последнее время оно ни на мгновенье не оставляло, а раз она его не чувствует, значит, что-то не так. Кошмарное забвение пройдет — и все вернется на круги своя. И будет другое письмо, теплое, полное любви и надежды. Ее Ваня напишет то, что она действительно ждет и в чем так сильно нуждается. Куда больше, чем в еде и тепле.
— Тетя Таня, скажите, а кто жил в этой квартире раньше? — я с трудом дожидаюсь завершения уроков на следующий день, чтобы поговорить, наконец, с нашей вахтершей. Строчки из старого дневника зацепили до такой степени, что я ночью почти не сомкнула глаз. Слишком созвучным оказалось то, о чем прочитала. Боль незнакомой мне Шуры, которая в такое сложное и страшное время осталась совсем одна. Без любимого человека, без того, на которого надеялась всем сердцем.
Я слишком хорошо понимаю ее чувства. Пусть в жизни Максима не появилась другая женщина, но безумная страсть к работе — тоже предательство. И почему-то кажется, что если узнаю, чем закончилась история восьмидесятилетней давности, это и для меня самой что-то прояснит. Долго читала вчера, но так и не добралась до финала: слишком много переживаний и боли было там. Такое нельзя воспринять сразу целиком — сломает. Я от своих-то проблем едва на ногах держалась. А тут ведь не роман выдуманный в руки попал — реальная жизнь.
— Родственница моя. Дальняя, — тетя Таня поглядывает на часы, чтобы не пропустить, когда нужно дать звонок для второй смены. Снова переводит взгляд на меня и улыбается. — Про таких говорят «седьмая вода на киселе». Почти чужой человек, мы и
