есть часть его службы?!
Нет, дело конечно не в этом, а в той женщине и ребёнке. И дальше я уже не рассказывала Сергею, потому что мне было стыдно признаваться вот в такой банальной брошенности тем, кого так долго и одержимо ждала.
Круг за кругом гоняла в голове события трёхлетней давности. Снова и снова возвращалась к тем переживаниям, когда ожидание было ещё не таким долгим, и казалось, что не этот, так новый день обязательно принесёт чудо долгожданной встречи. Как перебирала тогда все варианты, гадала — предал-не предал. То отчаянно скучала, то до глубины души ненавидела… Но всё равно ждала.
Всё это вернулось теперь. Только перед глазами стоял уже не сам Игнат, сильный и бесстрашный герой — МОЙ герой! — а Игнат-чужак, заботливый семьянин в щегольском пальтишке, с ребёнком на руках.
Как же мне было больно и обидно! Как хотелось рубануть с плеча, просто перечеркнуть всю эту эпопею, послать к чёрту не только Гордеева, но и вообще всё — и Коломойца, и Дока, и даже проклятые перья на спине, отдавшись новомодному чуду лазерной шлифовки… Но куда было девать глазищи Мирошки, которыми на меня смотрело такое странное, но такое счастливое прошлое с его отцом? Да что там прошлое — его глазами на меня смотрел сам Игнат!
Для Мирона «папа» был неким полуреальным образом, защищающим своего сыночка откуда-то издалека, где мы никак не сможем побывать, но откуда, победив всех врагов, папа однажды вернётся сам. И может, я действительно была не права, когда с самых пелёнок начала рассказывать ему эти сказки, может, мне действительно стоило прислушаться к Доку, считавшему, что так я только ломаю представление ребёнка об отце в целом, превращая папу в мифического персонажа и формируя в детской психике «точки напряжения»… Но мне было так важно, чтобы не сбылись прогнозы Сергея о том, что однажды Мирон назовёт отцом его! Я не могла этого допустить, у меня нутро переворачивалось при мысли об этом! И я ждала, я верила, я передавала эту веру сыну! А Игнат…
Интересно, кто у него? Судя по цветам одежды — тоже сын. Примерно годик. И он так доверчиво, так радостно тянулся к нему, а Игнат так ловко и бережно принимал его на руки!
Нет, это больше не поддавалось контролю. Разум не принимал больше доводов про то, что всё не так, как кажется, про секретные задания под прикрытием и необходимость нового витка ожиданий. Я просто устала. Теперь, зная наверняка, что Игнат жив, я капризно хотела либо здесь и сейчас, либо вообще никак — только бы не думать о том, что он сейчас обнимает другую, и она счастлива с ним. Счастлива простым женским счастьем. Моим счастьем!
Это слишком больно.
Я перестала рассказывать такие любимые Мироном истории про сказочного папу на ночь, а он вдруг стал требовать именно их, отказываясь слушать что-то другое. Я снова начала приглядываться к Коломойцу, как к самой лёгкой и удобной добыче для забытья, а он уже недоверчиво держал дистанцию, и я понимала, что либо этот новый заход закончится ЗАГСом, либо будет финалом нашей дружбы вообще. И не могла решиться.
Так и тянулось — ни то, ни сё. Впору начинать приглядывать первого котика для будущего кошатника.
К концу мая боль и растерянность не то, чтобы прошли, но стали не такими острыми — так теряет накал давний ночной кошмар, оставаясь в памяти неясным ощущением пустоты и тревоги. Только вот в настоящих снах я до сих пор с завидной регулярностью видела тот день, аэропорт и Игната. Иногда эти сны были добрыми — Игнат меня узнавал, и встреча была долгожданной и радостной. И так мне хорошо становилось… Пока пробуждение не приносило усталость и тоску.
Но иногда и сами сны были тяжёлыми, будто доверху залитыми чёрным свинцом: я узнавала, что Игнат давно живёт своей жизнью, и мы с Мироном ему просто не нужны. Или это оказывался вовсе не Игнат, а тот, очень похожий на него Магницкий, который сообщал мне, что настоящий Игнат давно уже мёртв. А иногда мне снился целый триллер о том, как своим глупым окликом я засветила Игната перед кем-то очень опасным… И были сумасшедшие забеги по коробам вентиляции, служебным лестницам и подземным парковкам. Перестрелки и какие-то люди, почему-то в нацистской форме. А в следующий момент я вдруг вспоминала, что Мирон остался в зале ожидания… и сон превращался в реальный кошмар с самыми настоящими испариной и рыданиями. Зато пробуждение приносило хоть небольшое, но облегчение.
Реальная жизнь тоже не особо радовала, давила ощущением возможной войны и болью людских потерь с обеих сторон. Злостью на Западных кукловодов в белых пальто с кровавыми рукавами.
Однажды утром ужаснула короткая, будто случайно промелькнувшая в СМИ новость о том, что на территории соседнего государства обнаружена и захвачена биолаборатория, в которой Соединённые Штаты проводили опыты на добровольцах.
Добровольцах, ну да. Конечно!
Вспомнилась гора, подземная тюрьма, безысходность и женщина, что, вцепившись в решётку, не моргая смотрит туда, куда увели её ребёнка…
…А вдруг захват этой лаборатории — тоже работа Игната?
Нет! Нет. Решительно запретила себе снова возвращаться ко всем этим «а вдруг» и «если», за которыми маячили лишь новые разочарования. Хотел бы — давно бы дал о себе знать. Не дал — значит, не хочет.
А тут ещё Коломоец — стал напряжённым и замкнутым. Реже появлялся, а появившись, чаще задумчиво молчал. Я пытала в чём дело, он отшучивался. А однажды выдал вдруг:
— Возможно скоро мне придётся уехать.
— Как? — отчего-то испугалась я. — Куда?
А он просто поднял на меня взгляд и кивнул.
Мне стало жутко. Я настолько привыкла что он рядом, настолько приросла к нему самому́ — словно к родному брату, что представить его там оказалось тяжелее, чем даже понимать масштабы происходящего в принципе. Тем более, что Серёга мне почему-то неизменно представлялся в окопе с автоматом наперевес, хотя умом я и понимала, что для таких «особенных», как он, и работа наверняка тоже какая-то «особенная». Но всё равно призрак очередной утраты страшил.
И я вдруг снова увидела в Серёге не друга, а мужчину. Достаточно зрелого, красивого, умного, но, по какой-то странной причине, не нашедшего своего счастья. Долго прислушивалась к этому ощущению, присматривалась — не влюблённость ли наконец пожаловала? Но нет, больше походило на жалость. А поэтому я и спросила напрямую:
— Не понимаю, почему у тебя так всё сложно на личном фронте?
Сергей, как
