— Кто-то приносит ей сигареты. Думаю, это запрещено?
Видимо, пока я общалась со своим прошлым, она успела пересчитать сумму моей «благодарности за хлопоты» и явно не собирается шипеть. Улыбается почти заискивающе.
— Это, конечно же, запрещено, — уверяет с видом человека, который знает правила назубок.
— Пожалуйста, если вам не сложно, проследите за тем, чтобы этой роженице больше ничего не передавали. Хотя бы до завтрашнего дня.
— Обязательно, — энергично и усердно кивает медсестра.
— Я могу поговорить с врачом, который наблюдает новорожденную?
Через минуту она протягивает мне листок с именем и фамилией врача, часами посещения и даже его личным номером. Я говорю, что заеду завтра к часу и, если это возможно, прошу передать мою просьбу встретиться с ним.
Ребенок не виноват в том, что его родители — моральные уроды.
Глава сто семнадцатая: Сумасшедшая
Самолет задерживают, и я нервно хожу по залу ожидания, то и дело мысленно давая себе по рукам, чтобы не гуглить новости и не накручивать себя всякими ужасами.
Бармаглот не писал, что вылетает позже, но, может, что-то случилось?
Рядом так же нервно топчется женщина в возрасте и, когда мы понимающе переглядываемся, говорит, что ждет дочь и тоже очень беспокоится.
— Я… — Запинаюсь.
Нужно хотя бы из вежливости ответить, кто должен прилететь ко мне, но я даже не знаю, как это сформулировать. Мой мужчина? Мой молодой человек? Мой взрослый «молодой человек» — это очень даже ничего, но все равно не то.
Мой любимый?
Да, конечно — уже давно так и так всегда будет.
— Я мужа жду, — наконец, нахожу подходящее слово. — Вы не знаете, из-за чего может быть…
Но вопрос теряет свою актуальность, потому что самолет уже приземляется.
Я что есть силы сжимаю пальцы вокруг термокружки в смешном вязаном чехле.
Бармаглотище точно отпустит пару колких шуток по этому поводу, но что поделать, если я хочу привезти своему мужчине его любимый горячий чай не в суровой стальной кружке, а в милоте персикового цвета с приклеенными глазами и кроличьими ушами?
Бармаглот идет где-то почти в самом конце вереницы пассажиров.
С сумкой на плече, в деловом костюме, но, традиционно, без галстука.
Наверное, спал в самолете, потому что прикрывает зевок кулаком и пытается пригладить растрепанные волосы.
Но все равно идет уверенно, пружинистым шагом.
Такой… черт, слишком тяжеловес, чтобы не обращать на него внимания и не пускать слюни. Краем глаза замечаю, что какая-то молоденькая девчонка — явно даже младше меня — пытается щелкнуть его телефоном, очень неумело маскируя это под селфи. А когда замечает мой выразительный взгляд, тут же прячет телефон в сумку, густо краснея.
Бармаглотище прет ко мне, как ледокол — через вековые льды Севера.
Бросает сумку на пол.
Обнимает крепко — до хруста позвоночника.
Отрывает от земли.
Голова так приятно кружится, что хочется вылететь из этой Вселенной туда, где играет чилаут[1], трещит огонь в камине, а за окнами шумит снег.
Девчонка за его спиной, та, что пыталась сделать фото, поджимает губы.
От всей души показываю ей средний палец: отвали, сучка, это мой мужик!
— Зай, соскучился, — лыбится мой Брамаглотище и держит меня так высоко, что смотрю на него сверху вниз. Редкое явление. — Привез тебе подарки — только попробуй не взять.
— Маленький «Порше»? — делаю круглые удивленные глаза и сую ему под нос термокружку. — Простите, мужчина, что я к вам с приземленным и нищебродским чайком. Ничего?
Ставит меня на пол, берет кружку, долго вертит в руках.
Корчит плюшевому зверю на чехле страшную рожу.
Ржет во весь голос, немного запрокинув голову.
Шея у него — умереть не встать: крепкая, смуглая, под воротом — широкое кольцо грубой серебряной цепочки без намека на кулон.
— Типа, я должен идти вот с этим? — подавляет смех, но, когда киваю, снова хохочет. — Смерти моей хочешь?
— Там чай, Бармаглот Игоревич, не надо так плохо обо мне думать!
— Зай, ты — прибитая на всю голову.
— Ага! — снова довольно киваю.
Он смотрит на меня пристально, потом с деловым видом открывает «носик» кружки, делает глоток и довольно жмурится.
— Зай, я же такой чай люблю, — почему-то выглядит слегка сбитым с толку.
— Я помню, — продолжаю довольно улыбаться.
— И теплый как раз чтобы пить.
— Да, — улыбаюсь еще шире, хотя, куда уж больше.
— Так хочешь «Порше»? — интересуется вкрадчиво, рассматривая меня чуть пристальнее, чем секунду назад.
— Дурак вы, Бармаглот Игоревич. — Обнимаю его, практически повиснув на шее, как довольная ручная белка-летяга. — Соскучилась по вам. Очень-очень. Ужин приготовила. Освободила вам целую полочку под мужские принадлежности. Выходные — у меня: спите, отдыхаете, рубитесь со мной в приставку, трескаете мою божественную еду и ведете тюлений образ жизни.
— Да какая в жопу полочка, Зай? У меня пена для бриться и шампунь. — Наклоняется, к самым губам, обжигая их уже едва слышным шепотом. — Я же тебя в «Mortal Combat»[2] со свистом натяну.
— Обещания все какие-то, — тоже шепчу, глотая каждый его выдох. — Угрозы…
И мы, конечно же, совсем не про игру.
Разве что чуть-чуть.
Возле машины, когда Бармаглот направляется к водительской стороне, приходится немного забежать вперед, чтобы его опередить. Он удивленно приподнимает бровь.
— Молчите, мужчина, сегодня ваш удел — пассажирское сиденье, — киваю на соседнее с водительским место, но, подумав, добавляю: — ну или можешь на заднем задрыхнуть, если очень устал.
— У меня такой помятый вид, что выгляжу как мужик, неспособный справиться с «Ровером»? — Бармаглотище снова приглаживает волосы, но я успеваю его остановить, повиснув на локте.
Провожу по его волосам своей пятерней.
Они у него по-мужски густые и немного жесткие, но лежат, кажется, идеальнее некуда, даже если это выглядит как «спал мордой в подушку».
— Я просто хочу, чтобы сегодня и все выходные вы отдыхали и дали мне о вас позаботиться, — озвучиваю свой не слишком хитрый и почти прозрачный план.
Бармаглот осторожно, но уверенно подталкивает меня назад, всем своим телом прижимая к дверце машины. Между нами почти нет свободного пространства, и то, как сильно мне приходится запрокидывать голову, чтобы посмотреть ему в лицо — само по себе сексуально и невероятно заводит.
— Зай, я, конечно, не вьюноша бледный со взором горящим и не страдающий Вертер, — ухмылка в придачу, — но и в старые валенки меня тоже лучше не записывай, а то начну звереть и творить всякую пошлую самцовую дичь.
Я снова завожу руки ему на шею, притягиваясь максимально тесно.
Это совсем не сложно — мое тело тянется к нему само по себе, словно намагниченное.
Игриво приподнимаюсь на цыпочки, притрагиваюсь губами к уголку этой его жутко сексуальной ухмылки. Это не то, чтобы поцелуй — скорее слишком очевидный выдох на кожу, в ответ на который Бармаглот крепче сжимает пальцы на моем теле, держа их почти прилично чуть ниже талии.
Но сила, с которой я чувствую этот нажим — это чистый секс.
И, может, после того, что мы творили в постели — и не только в постели — все эти намеки на поцелуи могут выглядеть дико, но я чувствую — сейчас все правильно, сейчас все так, как должно быть.
Потому что мы как-то сразу перешли в «высшую лигу», и у нас не было ни нормальных свиданий, ни нормального развития отношений. А любой девочке, даже если ей девяносто, хочется ванильной романтики с Тем Самым Мужчиной: вздыхать, предчувствуя поцелуи, дрожать от мурашек на коже в ответ на его прикосновения, держаться за руки, и по фигу, что это для кого-то слишком по-детски, долго-долго разговаривать, гуляя по теплой ночной Москве.
