Белая блямба улиткой поползла по шортам ему на ляжку и дальше на стул, оставляя за собой густой липкий след. Таких жирных омерзительных коленей Джек в жизни не видел.
— Разве что для меня, — добавил Эдвард. К его носу прилип кусочек розового зефира. Джек прежде его не замечал. Вместе с носом кусочек двигался туда-сюда, во всех направлениях. Эдвард — настоящий клоун, гениальный комик. Потому что сам этого не сознает.
— До чего ж ты уморительный! — сказал Джек, тыча в него пальцем. — Знаешь почему? Потому что когда ты думаешь, что потешаешь людей, им ничуть не смешно.
Дальше было как в кино. Вот Милли направляется к нему, вышибает у него из руки фужер и хватает баллон с воспламеняющейся жидкостью. Эдвард, словно толстый буддийский монах, тупо твердит «дзен, дзен, дзен», а она прыскает и прыскает на свою легкую кофточку, на красивую красную юбку, будто в баллоне средство от комаров… Джек вскакивает на ноги, для устойчивости держась за спинку стула, и невнятно бормочет:
— Шшотакоэ, Милл? Она же ядовитая. И огнеопасная. И ошшень не ик… икологична. Она для бар-бик-кю, вот для чего. А ты шшо делаешь, а, Милл?
Она отшвыривает баллон, хватает со стола зажигалку и щелкает ею. Вспыхивает тонкий язычок пламени, потом сникает, но это все же пламя. Она подносит зажигалку к потемневшей от жидкости кофточке.
— Это ж очень опасно, Милл, — с трудом выговорил Джек.
— Положи на место, — распорядился Эдвард, качаясь на неверных ногах; приказной тон не вяжется с его беспомощной фигурой.
— Как мило, что вы все-таки обратили на меня внимание, — сказала Милли. Ее мокрые от слез глаза блестят в свете огненного язычка. — А ведь я вернулась, чтобы здраво обсудить с тобой сложившееся положение, только и всего.
— И я хочу здраво обсудить, — отозвался Джек, чувствуя, как внутри его обожгло ужасом.
— Я хочу, я хочу, — передразнила она.
— Милл…
— Не делай этого, Милл, — сказал Эдвард.
— Не надо! — взмолился Джек.
— А мужчины регулярно расправляются с женами таким способом.
— Только не в цивилизованных христианских странах, — возразил Эдвард.
— Спорим?
— Милл…
— Заткнись. Не тебе указывать, что мне делать, а что — нет.
— Я не указываю.
— Я тебе не собака, чтобы мной командовать. Значит, больше ты ее никогда не увидишь, так?
— Она уехала. Я же сказал. Уехала обратно в Эстонию. Билет в одну сторону.
— Это же глупо, — произнес Эдвард, пыжась держать военную выправку, но продолжая качаться.
— Я — планета, — Милли придвинула огонек к груди. — А вы, мужчины, — огонь. Видите, как мы близки. Вы затеваете войны и производите яды. Ненавижу вас всех. Вот как мы близко, но вы ничего не предпринимаете. На самом деле, это вы подносите огонь.
— Но в политическом отношении я целиком на твоей стороне, — сказал Джек; ему уже было не до смеха.
— А я почти всегда сую пустые бутылки в специальный контейнер для стеклянной тары, — вставил Эдвард.
— Вы держите огонь у груди Матери-Земли, — проговорила Милли. — Вы — разрушители. Ненавижу вас, всех до единого.
— Милли, прошу тебя. Давай поговорим, как разумные люди. Пожалуйста.
— Ты нализался.
— Да не нализался я, по правде нет.
Джек, конечно, чувствовал, что нализался, он пытался одолеть пьяный дурман, бестолково размахивая кулаками:
— Я никогда больше ее не увижу. Клянусь тебе. Никогда в жизни.
Милли пристально глянула на него и, вместо того чтобы исчезнуть в пламени, задула огонек. Глаз ее теперь не видно — волосы загородили свет ламп.
— Живи, как тебе заблагорассудится, — обронила она. — Ты теперь свободный мужчина.
На следующий день она повторила эту фразу.
Они сидели за светлым липовым столом друг против друга. За окнами зимнего сада тихо шелестел дождь. На улице заметно похолодало, деревья уже сбросили почти всю листву. Необычно долгое лето вынуждено, наконец, отступить.
Джек с Эдвардом рассудили, что, раз Милли в таком состоянии, Джеку лучше остаться у соседа. Эдвард уложил его на кровать одного из пребывающих в нетях сыновей: простыни разрисованы фигурками из мультика «Король Лев», на наволочке пятна от детской слюны, а ноги Джека свешиваются с короткого ложа.
Но у Джека была и более весомая причина не торопиться домой. После того как Милли едва себя не подожгла, она приказала Джеку явиться к обеду для нормального разговора на трезвую голову. И он понял, что лишился дома, жены, всего. Милли удалилась, оставив его с Эдвардом.
— Как-то вечерком Перселл выпил лишку, так жена не пустила его в дом; бедняга простудился и умер, а было ему всего тридцать семь, — заметил Джек. — Надеюсь, я тоже скоро отдам концы.
— Только не здесь, не у меня на ковре, — поспешно предостерег его Эдвард.
И тихим, но твердым голосом он поведал Джеку, что он сделает, если станет пожизненным президентом Британии. Проект оказался на удивление схож с идеей халифата, за которую ратуют многие, в том числе и те, кто взрывал лондонское метро и автобусы. В этом идеальном государстве женщинам отводится очень скромное место; там потравят газом всех гомосексуалистов, а заодно с ними — даунов и прочих недоумков, нелегальных иммигрантов, нападающих на старушек пьяных хулиганов, левых крикунов, а также беднягу Тревора Норриса, местного зануду, который уже всех в округе заколебал и вдобавок некоторое время назад выступил против плана застройки лесопарка Хит, а Эдвард Кокрин вложил в проект немалые деньги. Одуревший от выпитого и вечерних событий, Джек слушал вполуха. С шампанского они уже перешли на бренди. В его государстве, продолжал Эдвард, с бабами наконец-то разберутся. Пусть знают свое место и не высовываются. Вплоть до обязательной паранджи. Эдвард пытался шутить, но было уже не смешно.
— Так ты, выходит, фашист, — заключил Джек.
— Я — реалист, — поправил Эдвард. На нижней губе у него выступила слизь. — Я — человек бывалый. Слушай меня, приятель. У меня, блин, жизнь была куда интереснее твоей. Начнем с того, что я три года прожил в Дубае.
Спустя примерно двенадцать часов самочувствие у Джека было премерзкое. Как будто его отравили. И Милли с нескрываемой неприязнью опять повторила:
— Ты теперь свободный мужчина.
— Каюсь, Милл, прости меня, пожалуйста. Мне очень стыдно.
Где-то на улице негромко скрипнули по асфальту шины. Про урну с прахом Макса напоминать не стоит.
— Так. Пожалуй, всё, — сказала Милли.
Она вышла, но вскоре вернулась с вегетарианской лазаньей из магазина «Маркс и Спенсер» и коробкой «наполеонов» из кондитерской «У Луи». Как ни старайся, но заварной крем непременно вываливается из этих пирожных, а коржи разлезаются, словно мокрая бумага. Джек ковырял вилкой жесткие, как пергамент, слои лазаньи; от сильного запаха сыра тошнота подкатывала к горлу. Милли выглядит чуть постаревшей, но ей это даже идет. Кто-то по-новому ее причесал, и она отдаленно напоминает русских дам начала двадцатого века. Чем именно, он не знает и даже не уверен, что прав. Просто такое у него впечатление.
