— Чего же ты ждешь, иди на аборт, — сквозь зубы, одними губами прошептала Римма.
— Какой аборт, Риммка? У меня же срок — четыре месяца, меня никто не возьмет.
— Чем ты думала раньше?
— Если бы я сказала об этом раньше, на аборт меня бы поволок муж, причем быстро и со свистом, тогда не видать мне московской прописки, как своих ушей, уразумела?
— Уразумела, — кивнула Римма. — Остановись, Ксюх, слезами горю не поможешь. Давай вместе подумаем, как быть.
— А чего здесь думать? Думай не думай, ничего нового не придумаешь. Знаешь, сколько я ночей не спала и чего только в голову не лезло! Столько передумала, да только зря все это, не вылезти мне из этого дерьма.
— Почему же, — неторопливо произнесла Римма, — очень даже вылезти. Расскажи-ка мне о его бывшей семье, да поподробнее, — попросила она, отодвигая от себя почти нетронутую чашку с полуостывшим кофе.
Римма внимательно слушала рассказ Оксаны, вникала в вопросы, казалось, никаким боком не относящиеся к делу. Переспрашивая по нескольку раз о всякой ерунде, она, к явному неудовольствию Оксаны, пропускала мимо ушей такие подробности, которые высвечивали внутреннюю суть этой женщины, незримо управлявшей Анатолием даже спустя полгода после разрыва.
Дослушав горестный крик души подруги до самого конца, Римма закурила тонкую сигаретку и, довольно улыбнувшись, заговорщицки подмигнула Оксане.
— Ксюня, наказать твоего охламона можно легко и непринужденно, сделать это даже легче, чем выпить рюмочку стоящего ликера, — твердо произнесла она.
— Ты в этом уверена? — недоверчиво покосилась Бубнова.
— К гадалке не ходи. С этой квартирой твой Нестеров уже пролетел. Прописав ребенка на жилплощади отца (на что, заметь, по закону ты имеешь полное право), через какое-то время ты сможешь прописаться к самому ребенку, что тоже оговорено законом. Делается это не сразу, а после твоего развода с отцом ребенка, но все же делается.
— Развода? — ахнула Оксана.
— Ну ты же не собираешься всю жизнь куковать с этим, как ты говоришь, тюфяком? Нет. Тогда в чем проблема?
— Ни в чем, — чуть слышно отозвалась Бубнова.
— Тогда не перебивай меня. Того, что ты имеешь право на эту квартиру, отрицать не станет ни один судья, — заверила она, — а недотепа, который решит это сделать, в один момент станет бывшим судьей, это я тебе пообещать могу, клянусь своим лысеньким пескоструйчиком. Пара лишних поцелуев в блестящую лысинку — и берите его голыми руками, он будет на все готов, на все согласен. Но… — многозначительно притормозила она, — этого недостаточно, чтобы искупить полгода твоей молодой загубленной жизни.
— А что еще?
— Ты говорила, у Нестерова есть сын Володя четырнадцати лет? — криво усмехнулась она. — И живет этот самый Володя с маменькой в роскошной «трешке»?
— Есть, — подтвердила Бубнова. — И что?
— И очень даже хорошо, — засмеялась Козлова, — потому что «трешка» — хорошая разменная монета, в отличие от твоего однокомнатного клоповника.
— Да его бывшая быстрее удавится, чем разменяет «трешку»! — воскликнула Бубнова. — И потом при чем здесь Володя?
— Четырнадцать — это такой нежный возраст, когда за мальчиками нужен глаз да глаз, — сочувственно вздохнув, авторитетно проговорила Римма. — И знаешь, в этом возрасте с ними иногда случается такое, что лучше бы их матерям, как ты говоришь, удавиться заранее.
* * *
— Ма, я догадываюсь, что не вовремя, но факты — вещь упрямая. Понимаешь, произошла непредвиденная накладочка, — произнес Володя и, посмотрев на мать, совсем по-детски шмыгнул носом.
— Что еще за накладочка? — нахмурилась Светлана и вопросительно посмотрела на сына, который держал в руках пару почти не ношеных кроссовок.
— Скорость моего роста явно опережает критерии пригодности данной вещи, — в замешательстве пробормотал Володя, ставя на пол одновременно и кроссовки, и ногу, одетую в темный хлопчатобумажный носок. Большой палец правой ноги мальчика был длиннее принесенной им обуви, по крайней мере, сантиметра на полтора-два.
— Вовчик, поделись, как тебе это удается? — удивилась Аленка. Она сидела в кресле и наслаждалась порцией сливочного пломбира. — Если мне не изменяет память, эти «лыжи» мама купила тебе месяца три назад, не больше, по-моему, ты их и десяти раз не надел.
— Против природы не попрешь, — внешне непринужденно рассмеялся Володя, но по выражению его глаз было видно, что обращаться к матери с просьбой о внеочередной покупке ему ужасно неловко. — Я и сам гадаю, в кого я такой? Мало того, два метра несчастья, так еще и с обувью полнейший облом: следующий размер только чемодан, — проговорил он, разводя руками и виновато поглядывая на женщин. — Ума не приложу, как это я так «удачно» сумел, — пожал плечами он и кивнул на злополучную пару обуви, немым укором стоящую на середине комнаты.
— Ладно, сынок, — успокаивающе проговорила Светлана, проводя по его непослушному светлому чубу ладонью, — не огорчайся, это не самая большая беда, переживем как-нибудь.
— И правда, хорошего человека должно быть много, — весело подхватила Аленка, — если не в ширину, то хотя бы в длину. Для мужчины плохо, когда он маленький, а когда два метра — это, наоборот, к счастью. Подожди, скоро все девчонки твои будут, такого двухметрового блондинистого счастья с голубыми глазами не пропустит ни одна.
Залившись краской, словно маленький, Володька опустил глаза.
— Во-первых, они у меня не голубые, а серые, а во-вторых, все мне не нужны, — негромко проговорил он.
— Ого! — моментально уцепилась Аленка, — когда не нужны все, значит, нужен кто-то один. Может, просветишь?
Покраснев еще сильнее, Володя смущенно отвернулся, стараясь не смотреть на Алену. Разговаривать на эту тему он был еще не готов, тем более с этой балаболкой сестрой, готовой трещать о чем угодно днями и ночами, лишь бы хоть о чем-то говорить.
— Ну так что, Вовчик, будем признаваться? — не унималась Аленка. — У тебя, никак, объявилась дама сердца, а ты молчишь, как партизан на допросе. И не стыдно, твоя родная сестра умирает от любопытства, а тебе ее нисколечко не жаль!
— Чего ты привязалась, какие дамы сердца, когда у меня конец триместра, — попытался отвести разговор в безопасное русло Володя.
— А что так скромно? — не отставала Алена.
— Лен! — укоризненно посмотрела на дочь Светлана. — Чего цепляешься к брату, как репейник? Если ему будет надо, он сам все расскажет, правда, Володь?
— А чего ты за него вступаешься? — лицо Алены приняло иронично-вопросительное выражение. Правая бровь поднялась и образовала дугу, а левая, наоборот, опустилась чуть ниже обычного и слегка прогнулась книзу. — Как здорово у него получается, — продолжала она, — как по ночам на телефоне висеть — так он первый, а как что-то рассказать, так в кусты! Уж не хочешь ли ты сказать, что в два часа ночи ты со своими девочками по телефону задачки по геометрии обсуждаешь? Или что Верами и Катями теперь называют не только девочек, но и некоторых представителей мужского пола, ну так, не всех, а особо избранных? — съязвила она.