площадке светит лишь тусклая лампочка, и у него в коридоре тоже полумрак, так что Петькино лицо полностью закрывает тень.
– Ты один?
– Угу. Мать в магазин ушла. А Ванька еще гуляет.
Он говорит как-то странно, будто шепелявит.
– Не впустишь? – спрашиваю.
Чернышов пару секунд мнется, но потом распахивает дверь пошире.
– Заходи.
Мы проходим в комнату, и у меня невольно вырывается вскрик. У Петьки разбиты губа и бровь, на скуле багровеет назревающий синяк. В черных кудрях застряли какие-то сухие веточки.
– Кто это сделал?
– Шатохин, Сенкевич, Гаврилов, да, короче, почти все наши пацаны…
– Прямо там, в «Байкал Арене», что ли? Там же столько людей, охрана…
– Да нет, уже после тренировки. Когда я на остановку шел. А эти там торчали… поджидали.
– И что, никого не было? Никто не вмешался?
– Да зачем мне кто-то? – вскидывается Петька. – Я и сам справился. Ты бы видела, как я Гавриле и Шатохе втащил!
И Чернышов важно демонстрирует мне сбитые в кровь костяшки.
– Ужас… – охаю я. – Давай я хоть обработаю ссадины.
– Ай, да так заживет, – отмахивается Петька. Но когда я беру у них в аптечке перекись, вату и тюбик с гепариновой мазью, Чернышов послушно усаживается и подставляет свое израненное лицо.
Я стараюсь всё делать очень аккуратно, даже нежно, чтобы не причинять ему лишнюю боль.
– Потерпи еще чуть-чуть, – шепчу, нанося мазь на припухшую скулу. Затем немного отстраняюсь и вижу, что Петька сидит с таким блаженным выражением лица, словно вот-вот замурлычет от удовольствия.
– Петька, ты мазохист, – усмехаюсь я.
Он открывает глаза, а у самого взгляд совершенно поплывший.
– Видел бы ты сейчас свое лицо, – говорю ему с улыбкой.
Петька быстро приходит в себя и, по-моему, смущается.
– Просто… у тебя руки нежные.
И вдруг смотрит на меня так, что уже смущаюсь я. Отодвигаюсь сразу и, чтобы как-то развеять внезапную неловкость, спрашиваю первое, что пришло на ум:
– А Горр тоже был с ними?
– Горр? – переспрашивает, хмурясь, Петька. И почему-то отвечает с явной неохотой: – Ну да, был.
– Бил?
Петька качает головой.
– Хотя да, зачем ему марать руки, когда можно просто науськать других…
Петька неопределенно ведет плечом.
– Ай, да пошли они все, – шипит через разбитую губу.
Все мои уговоры сообщить директрисе об этой драке Чернышов категорически отметает и в конце концов даже начинает злиться.
– Петь, ну они ведь от безнаказанности еще больше обнаглеют!
Но Петька упрямый до невозможности, просто непрошибаемый. И в конце концов он все же вытянул из меня слово, что я не пойду ни на кого жаловаться и вообще никому ничего не скажу.
***
На следующее утро мы заходим с Петькой в кабинет минут за пять до начала урока. Весь класс на миг замолкает, уставившись на нас. Только Горра нет. Но наши и без него глумятся вовсю. Они словно отрепетировали этот момент заранее. Потому что, пока мы идем к нашей парте, по всему классу эхом прокатывается громкое и дружное: О-о-о-о-о!
И следом наши взрываются хохотом.
– Черный, да ты красавчик! – язвит Михайловская, как только смех чуть стих.
– Слушай, тебе так идет бомж-стайл, – подхватывают другие девчонки. – Прямо твоё.
– Ага, подрихтовали табло как надо.
– Да, мааало, – тянет Гаврилов.
Петька садится за парту, угрюмый и злой. Ни на кого не смотрит, на издевки не реагирует. А меня распирает высказать им, какие они трусы, но тут заходит Наталья Алексеевна, математичка. И в ту же секунду всех заглушает своим дребезжанием звонок. Наши разбредаются по своим местам, но косые, злорадные взгляды, ухмылки, перешептывания продолжаются.
Наталья Алексеевна повышает голос:
– Одиннадцатый «А»! Тишина! Звонок для кого был? Сейчас я раздам вам тесты… – она прерывается на полуслове. – Ах ты черт, забыла тесты в учительской…
Она окидывает взглядом класс. Петька наклоняет голову низко-низко, чтобы она не заметила его синяков. Наталья Алексеевна обращается ко мне:
– Лена, будь добра, спустись в учительскую. Там на столе, должно быть, осталась синяя пластиковая папка с тестами. Принеси ее, пожалуйста.
Я выхожу из класса, сворачиваю на лестницу и буквально сталкиваюсь носом к носу с Горром. Он мог бы пройти мимо с равнодушной миной, как всегда и делал. Просто обогнуть меня и идти на математику. Но он останавливается и смотрит на меня, слегка подщурив нижние веки, отчего взгляд его становится еще более насмешливым и как будто говорит: ну что ты теперь скажешь?
Я помню, что пообещала Петьке молчать про вчерашнюю драку, помню. Но во мне вдруг вспыхивает такое негодование, что промолчать просто невозможно…
Горр стоит на пару ступенек ниже.
– Ну что, доволен? – спрашиваю, глядя на него почти с ненавистью. Первый раз в жизни я заговариваю с ним сама.
– Чем? – слегка приподнимает он брови, черные, безупречной формы.
Он действительно красив. И это ужасно. Ужасно, когда подонки красивы. К таким ведь еще больше тянутся люди, а потом страдают.
Лучше бы подлые дела каждый раз отражались во внешности, как на портрете Дориана Грея. Сделал гадость – получи уродливый рубец или морщину. Но увы. У Горра ни единого изъяна. Даже кожа идеально ровная, гладкая, с легким бронзовым загаром. Хоть сразу на обложку гламурного журнала, даже фотошопа не нужно.
Повезло ему. Не то что мой бедный Петька, третий год страдающий от подростковых прыщей. По этой причине Чернышов отрастил себе пышную шевелюру, чтобы челка закрывала лоб, он у него самый проблемный. Притом что кудри свои он с детства терпеть не мог и стригся раньше под арестанта.
Эта беда у половины класса, но Петька все равно комплексует. Как прежде, лет до четырнадцати, ужасно комплексовал из-за слишком высокого роста, даже сутулился одно время, чтобы казаться ниже. А ещё раньше – из-за того, что мы живем в старом деревянном доме, как «нищие», а не в панельке хотя бы.
А как бедняга мучился комплексами из-за одежды, которую мать перешивала ему из чужой и ношенной... Не то что бы Петька был какой-то модник, просто Антон Ямпольский назвал его «секонд хэндом». Петька тогда его отлупил, а потом наотрез отказался надевать куртку, из-за которой его высмеял Ямпольский. А был уже, как помню, ноябрь, зима почти. Мы с тетей Людой
