и отступил назад, пока я аккуратно и неспешно передавал из рук в руки его спящего сына.
«Всё нормально?» — босс осмелился шепнуть после того, как прижал к груди поскуливающего сонного ребёнка.
«Да» — ему ответил и начал отступать, погружаясь в сумерки гостиничного номера.
«Что случилось? Юрьев!» — последнее, что услышал перед тем, как закрыл перед шефским носом дверь.
«Моя жена решила от меня уйти, закончив жизнь самоубийством…» — в подобном никому признаться не смогу. Как объяснить, чтобы люди такое поняли? Я настолько стал ей противен, настолько осточертел, усугубил, измучил, испугал, что особо не стараясь, вынудил пойти на крайние меры? А что, если между нами никогда ничего и не было? Что если я всё себе придумал? Подтолкнул Олю к браку, заставил выйти замуж, произнеся заветные слова, а затем самостоятельно подвёл черту, наметив окончательный разрыв и голыми руками раскроив головы двум уродам, посмевшим посягнуть на моё, на чистое, святое?
— Я всё знаю, мам, — вздохнув, встаю со стула.
— Игорь! — внезапно звонко вскрикивает и, наклонившись над столешницей, оттопыривает сильно зад, очерчивая этой мерзкой позой расстояние, на котором я должен оставаться, чтобы соблюдать технику безопасности при жёстком разговоре. — Что ты знаешь? — шипит из подполья, вполоборота обращаясь ко мне.
— Неважно.
— Боишься вслух сказать? — подначивает мать, хихикая.
— Боюсь!
Потому что не хочу на подобной гнусности зацикливаться.
— Трус! — неожиданно выпрямляется Марго, расправляя плечи.
— Что?
— Ты трус, Юрьев. Моя промашка! Всё при тебе, но открытый разговор, как ни старайся, не выходит. Ты фактурный, немногословный, привлекательный мужик. Красивый и чуть-чуть смазливый. Имею право так говорить. Я твоя мать, как бы ты не хотел утверждать обратное. А бабы на тебя летят, как мухи на дерьмо, но ты, мальчик, не способен долго продержаться в поединке или когда надо бы сходить в лобовую атаку, оголив тупую шашку. Тут-то ты внезапно отступаешь и прячешься. То ли стыдно, то ли противно, то ли… Безразлично? — говорит так, будто бы догадывается о чём-то. — Ты бессердечный, Юрьев?
— Полагаешь, об этом стоит говорить открыто?
— О чём?
— О том, что у меня нет сердца, например, или о том, что жена вешалась, пока мы душно выбирали, чем залиться в честь великого дня и по случаю моей свободы; о том, что я слабак и трус, о том, что убийца, которого вы дружно вытянули из тюрьмы, подтасовав некоторые факты и скрыв улики. Мало? Я могу накинуть больше.
— Игорь! Игорь! Игорь! — визжит «пила». — Иди сюда.
— Прекрати! — хлопнув ладонью по столу, выкрикиваю гулким басом. — Заткнись, актриса.
— Как ты…
— Ты выперла нас, потому что… — растягиваю буквы и слова, вынуждая мать продолжить и закончить фразу.
— Потому что я не работаю со смертью, Рома. Вам должно было стать лучше, но… Я дала вам свободу, если угодно. Отпустила, позволила решать самостоятельно.
Чего?
— Ты просто избавилась от нас.
— Неправда!
— Правда, — с усмешкой заключаю.
— Дети не должны умирать.
— Блядь! Какие глупости!
— Сначала мы с отцом, а потом вы. В чём я не права?
«Каждому свой срок!» — так, кажется, на какой-то из десяти божественных скрижалей выбито.
— Ты врач, — кричу ей в сокращающуюся от звуковой волны спину, — но повела себя непрофессионально. А сейчас пытаешься выкрутиться и на ходу придумываешь глупые отмазки. Ты давала клятву…
— Не навреди! Не навреди своими действиями! Так что не так?
Здесь, сука, нечем крыть. Она действительно спасла её, убрав петлю.
— Эти ладони, — Марго внезапно поднимает в сдающемся жесте руки, вращает кистями, завинчивая лампочку в невидимый патрон, сжимает-разжимает пальцы, — принимают жизнь, Рома. В них лежат детишки, которым несколько минут от роду. Вам этого с ней не понять. Вы необдуманно паскудите всё, к чему случайно прикасаетесь. А главное, что даже не стараетесь и не учитесь. Не работает, не подает признаков жизни, издыхает — а, пофиг! Это, видимо, судьба. Херня! Пусть отлетает.
Даже так? Умеет и ругаться, и плеваться, и активно защищаться. Я, видимо, неосторожно сковырнул налившуюся вязкой жидкостью мозоль.
— Никого в этом доме не интересовало, что я испытала в тот момент, когда увидела дергающиеся в судороге ноги дочери и встретилась взглядом с её почти потухшими глазами. Ты хотел знать?
— Да! — потупив взгляд, рычу.
— В чём дело? Что за крик? — присоединяется к нам папа.
— Рассказать всё, чтобы наконец-то полегчало? — мать убавляет звук, превращая звонкий голос в нечто потустороннее и загробное. — Единственная причина, почему у вас не ладится? Мать во всем виновата? Везде сует свой нос?
— Да, — зеркально понижаю громкость. — Замолчи и не сползай с нужной темы. Твои манипуляции давно не действуют на меня. Ты что-то путаешь, ма-ма.
— Довольно, — стучит вдруг по грудине батя. — Замолчите. Ром, ты закончил? Пора, наверное, домой.
— Я держала её, детка, пока папа не вернулся, — мать врезается откровением, обрывая нагло речь отца. — Она уже обмякла и перестала бороться. Что это? Смирение? Вредность? Или… Знаешь, о чём я думала в тот момент? — неожиданно задает вопрос, на который сама же отвечает, повышая риторичность. — Только бы девочка не сломала шею. Я шептала ей, чтобы потерпела. Я просила не уходить, не умирать и быть благоразумной. Я кричала, что её люблю. Я молила Бога, чтобы он оглянулся на вас. А ты…
Ложь! Врёт! Не верю!
— Она никогда тебе не нравилась, мама, — с пол-оборота завожусь, искривляя кривой насмешкой губы.
— Что?
— Я помню, как ты мудро и профессионально отзывалась о девочках, девушках и женщинах. Все, абсолютно все, недостойны называться невестой твоего сына, потому что спят направо и налево, не чтут честь и не берегут себя для будущего мужа. Они грязные, глупые, меркантильные. А тут? Восемнадцатилетняя девчонка, от которой у меня снесло башню. Ты моментально возненавидела её. Тебя странным образом переклинило на символизме и религии? Тогда, пожалуй, так. Это Божья кара, ма. Ответка за то, что ты позволяла себе говорить о девчонках. Оля любит повторять, что ты, вероятно, в бешенстве от того, что у неё, к несчастью, случился не только муж, но и…
— Неправда, — едва-едва губами шевелит. — Неправда. Игорь?
— Ром, хватит. Ты приехал, чтобы поругаться? Как давно ты знаешь о том, что произошло?
Два месяца. Два месяца кромешного ада, через который мы с Олей продираемся, забываясь в аффективных действиях. Секс, сигареты, алкоголь…
«Непозволительная е. ля на рабочем месте, Ромыч!» — так это всё охарактеризовал Фролов, когда застукал нас с женой в мужском туалете возле фарфорового писсуара. — «Это нарушение правил поведения, установленных внутренним распорядком. Я Котяну скажу, а он тебя и Ляльку дисциплинарно высечет. Хорошо, что я
