Дик Портер - Преданное сердце

Хоронили Макса с Эрикой в четверг. Так как Макс знал, что дни его сочтены, он оставил распоряжения относительно своих похорон: сначала должна была быть большая заупокойная служба в мюнхенском соборе Фрауэнкирхе, а потом — еще одна, поскромнее, на кладбище, для родственников и близких друзей. Определить, кто близкий друг, а кто нет, должна была Эрика, так что теперь возникли некоторые затруднения. Из родственников в живых остались только Андреас и Мария Луиза, которым и выпало все решать. Дети обратились за помощью к Симоне с Манни, и дабы не пропустить кого-нибудь, они вчетвером постановили, что на отпевание в кладбищенской церкви будет допущен каждый, кто назовется близким другом семьи.

Во Фрауэнкирхе я занял место в одном из последних рядов. Впереди, между канцлером Шмидтом и президентом Шеелем, сидели Андреас с Марией Луизой, а сразу за ними — Манни с Симоной рядом с Францем Йозефом Штраусом. Президент Шеель произнес надгробное слово, призвав Запад и Восток объединить усилия в борьбе с терроризмом. Попрощаться с покойными пришло множество людей, но полицейских, казалось, было еще больше: они проверяли документы у входа, стояли вдоль стен внутри храма и полностью блокировали храм снаружи.

В кладбищенской церкви народу набралось почти столько же, отсутствовали только важные персоны из Бонна. Мария Луиза с Андреасом захотели, чтобы я сидел рядом с ними и со Шварцами. Служба неожиданно произвела на меня какое-то свежее, трогательное впечатление — возможно, из-за того, что велась на другом языке. Я был уверен, что позабыл все молитвы, которые когда-то учил по-немецки, но стоило мне услышать "Unser Vater in dem Himmel, dein Name werde geheiligt",[112] как в памяти тут же всплыли все слова — точно так же, как песни на Октоберфесте, — и я поймал себя на том, что произношу вместе с остальными: "Denn dein ist das Reich und die Kraft und die Herzlichkeit in Ewigkeit. Amen".[113]

На кладбище мы с Манни шли по обе стороны от Симоны, позади Андреаса, Барбары, Пауля и Марии Луизы. Первыми бросив в могилу землю, дети стали молиться. Я подошел к вырытой яме вслед за Симоной и Манни и, кинув свою горсть земли, еле слышно произнес: "Bitte, verzeiht mir! Gott segne!",[114] надеясь, что этот мой шепот донесется до Макса с Эрикой. Вряд ли я верил в это всерьез и все же в ту минуту испытывал такое ощущение, словно они и впрямь могут меня услышать и простить, а милостивый Бог их благословит. Почти каждый, кто подходил к могиле, считал своим долгом что-нибудь сказать. Выслушав речи сослуживцев Макса и членов его братства, я вдруг заметил, что ко мне бочком пробираются Мальманны, смотря на меня в упор и пытаясь поймать мой взгляд. Не чувствуя в себе сил беседовать с ними, я тихонько обогнул живую изгородь и пошел по тропинке, которая вела в другую часть кладбища, пока не очутился среди целого леса могильных крестов. Я начал читать, кто здесь похоронен: это были солдаты, павшие в первой мировой войне. Имена их звучали по-баварски торжественно: Франц Вутцхольфер, Кристиан Швабенбауэр, Карл Игнатиус Клостермейер. Очень многие были убиты в самом начале войны: в Вогезах и в Меузской долине. Почти целый ряд был занят могилами уланов, сражавшихся при Лагарде. Дальше лежали те, кто погиб в 1915 году в Восточной Европе, еще дальше — воины Баварской кавалерийской дивизии, павшие в Латвии и в Литве, за ними солдаты Одиннадцатой баварской пехотной дивизии, полегшие в Галиции. Начиная с восемнадцатого года, шли могилы бойцов, нашедших свою смерть в Италии и в Сербии.

Как ты погиб, Йозеф Гумпельцхаймер? Вел свой отряд в атаку под огнем русских пулеметов под Горлице? А ты, Конрад Пьендль? Пробирался через ничейную землю под Тарнувом? Успели ли вы, прежде чем вас убили, узнать, что Макензен все-таки сумел прорваться? Или сидели, сжавшись, в окопах, когда прилетела русская шрапнель? Скажи, Йоганн Штелленпергер, были ли Бог и кайзер достойны того, чтобы за них умереть? Скажите, солдаты, сколько полей, усеянных крестами, оставили вы за собой? Сколько ваших врагов сложили головы за своего Бога, за свое отечество? Стоило ли им тоже за них умирать? Сколько миллионов людей шли на фронт, убивая других ради правого дела, сознавая и исполняя свой долг и покрывая могилами весь земной шар? И все во имя чего? Во имя долга? Какого долга, перед кем? Сегодня боевики из "Красных бригад" исполнили свой долг, и я хороню единственную женщину, которую любил, а завтра свой долг исполнит полиция, убив этих боевиков. Сегодня в десятках стран люди готовы исполнить свой долг, восстав против угнетателей, а завтра в тех же самых странах иные люди исполнят свой долг и задушат тех, первых, во имя закона и порядка. Неужели мы так никогда и не сможем перевязать свои раны и помириться друг с другом?

Я подождал, пока у могилы не осталось никого, кроме Андреаса, Марии Луизы и Шварцев, и подошел к ним. У Марии Луизы плохо получалось сдерживать слезы; она ухватилась за меня и Пауля, и мы все побрели к выходу, но когда поравнялись с небольшой рощицей, Марии Луизе стало дурно. В рощице стояли скамейки, мы присели перевести дух. Все, что можно было сказать, было уже сказано — на похоронах и до похорон. Так мы и сидели в тяжком оцепенении, семеро потерянных людей, — глядя на мелькавшие там и сям фигуры полицейских. Рядом стояла статуя, изображавшая отдыхающего паломника, а над ней была надпись: "Der müde Wanderer" — "Усталый путник". По другую сторону висела дощечка с цитатой из Гёте:

Интересно, заметил ли ее Манни? Когда-то давно, в Берлине, мы ломали голову над смыслом этих слов. Как это: все проходящее есть только символ? Мы пытались понять, что это означает, что означают другие строки из "Фауста":

Как это: недоступное нам происходит здесь и сейчас? Что это значит: не поддающееся описанию вдруг оказывается сделанным? Каким образом вечная женственность влечет нас ввысь? Ясно, что все это как-то связано с любовью, с любовью могущественной, позволяющей нам превзойти себя. Испытал ли я в своей жизни такую любовь? Да, я любил: Эрику, Бога, отечество — в разное время и по-разному, — но что из всего этого получилось? Хватит ли мне сил полюбить когда-нибудь снова? После Эрики — вряд ли. А ее дети? Не могу ли я им как-нибудь помочь? А мои родные дети? Неужели они ушли от меня навсегда? Я вспомнил отца Эрики, как он лучше всех работал в церкви, в которую не верил, я вспомнил Фауста, который видел, как он протянет другим руку помощи и скажет: "Verweile doch" — "Подожди немного". Хватит ли меня на то, чтобы сделать нечто подобное? Надо будет об этом подумать.