Ознакомительная версия.
И Лидия надеялась, продолжала писать снова и снова. Год сменялся следующим. Лидия состарилась, не могла больше работать. Глаза полуослепли, ноги ослабли, руки стали трястись. Время приостановилось, потекло размеренно и рутинно, порой счастливо, чаще скучно, однообразно, перемалывалось, как коровья жвачка. Без потрясений, без эмоций, без толку. Всю жизнь стремившаяся обрести штилевую гавань, Лидия, получив покой, впала в странную летаргию. Она полюбила сидеть в протертом до дыр кресле у окна, кутаясь в старенький латаный пуховый платок, созерцать бегущее мимо время. Утро сменялось днем, за осенью подкрадывалась зима. Старуху почтальоншу сменила рыхлая тетка с певучим украинским говорком. Вчерашние розовощекие дети в безразмерных валенках вытянулись в неуклюжих подростков, длинноногие напомаженные девушки переродились в усталых баб с авоськами и кудельками пережженных химзавивкой волос. Только Лидию время обходило стороной, не имело над ней власти. Что-то цепко удерживало старуху на этом свете. Сухая, прямая, с пепельным лицом, едва тронутым сеткой морщин, с неизменной сигаретой в уголках выцветших губ, красивая особенной скорбной старческой красотой, Лидия сидела застывшая, безмолвная, как статуя, бесстрастная, как высший судия. Что она видела, о чем думала, о чем вспоминала долгими тягучими часами, переходящими в сутки, недели, месяцы? Какие картины пробегали перед ее усталыми подслеповатыми глазами: беззаботной юности, счастливых лет замужества, детей, еще живых и здоровых, играющих на лужайке возле неиспепеленного дома? Или же проносились смерчем лихие годы, сокрушившие и унесшие все, что было дорого? Лидия никогда не говорила о далеком прошлом, будто его не существовало, словно ее жизнь началась после семнадцатого, а все до было сном, обманчивым и бессмысленным. Не строила планы на будущее, даже на выходные, отвечала коротко: «Дожить надо». Она словно разгородила вчера, сегодня и завтра стеклянными стенами: вроде вот оно перед глазами, но ни потрогать, ни почувствовать. Тревожно вслушивалась в шумы и шорохи, скрип полов, топот ног по подъездной лестнице. Иногда ей казалось: вот-вот отворится дверь, войдет по старевший старший сын, Василий, она прижмет его поседевшую голову к иссохшей материнской груди.
– Танюшка, – позвала как-то внучку, – подойди, сядь. Бери лист, я диктовать буду, а то глаза не видят. Да и руки дрожат. Пиши…
Кусая губы, чтобы не расплакаться, Татьяна выводила строчки, в каждой букве крылись отчаяние и невозможная боль.
«Прокурору города Москвы…
…Со дня реабилитации моего сына прошло девять лет, а он до сих пор ко мне не вернулся. Я не перестаю его ждать. Мне уже свыше восьмидесяти одного года от роду, и я очень хочу знать, что с ним случилось, какая участь постигла моего сына.
Прошу Вас сообщить мне правду о моем сыне, какой бы горькой она ни была.
Лидия Соколова, Мать».
Почти на ощупь поставила в конце письма размашистую подпись.
В апреле шестьдесят седьмого вместе с газетами Татьяна достала из ящика серый казенный конверт, адресованный Соколовой Л.В., что-то болезненно сжалось в груди. Из конверта выпала бумажка в половину печатного листа.
– Бабушка, – позвала Татьяна, – пришел ответ…
– Читай, – сурово наказала Лидия.
Дрогнувшим голосом Татьяна прочла:
«На Ваше заявление о розыске сына Соколова Василия Ивановича сообщаю, что он 24 мая 1943 года умер в местах лишения свободы Коми АССР.
За получением свидетельства о смерти сына Вам надлежит обратиться в ЗАГС Кировского района Москвы, куда в 1943 году было выслано извещение для регистрации смерти Соколова В.И.».
– Дай сюда, – изменившись в лице, хриплым шепотом проговорила Лидия.
Татьяна послушно протянула послание.
Несколько минут Лидия с окаменевшим лицом вглядывалась в буквы, потом дернулась, страшно захрипела, закатила глаза и оползла вниз.
После смерти Лидии прошло несколько лет.
В пасмурный ноябрьский день Татьяна ожидала трамвая. Трамвай не торопился, зато из накатившей тучи полил противный осенний дождь. Таня, как назло, позабыла взять зонт и уже приготовилась укрыться под козырьком магазина, как вдруг рослый мужчина богатырского телосложения в мгновение ока распахнул над ее головой черный нейлоновый купол. Дождь усиливался, обладатель зонта предложил проводить Татьяну до дома, а заодно помочь донести сумки. Татьяна отнекивалась, незнакомец настаивал, трамвай не торопился: дождем залило пути. Наконец Таня сдалась.
– Предупреждаю, денег там нет, только продукты и ученические тетрадки, – сурово сдвинула она брови.
Незнакомец громко расхохотался:
– И какие же тетрадки?
– По математике. Восьмой и девятый класс, – смущенно пробормотала Таня.
– Так вы учительница? А я инженер. Не так романтично, как вор – джентльмен удачи, но вроде тоже неплохо.
– Извините, – смутилась Татьяна. – Я не хотела вас обидеть.
– Я понимаю. Не каждый день встречаешь честного, бескорыстного, симпатичного, скромного и неженатого человека. Но сегодня вам повезло. Кстати, меня зовут Павел.
Папа часто рассказывал, что сразу обратил внимание на маму – настоящую русскую красавицу – статную, фигуристую, с высокой грудью, крепкими бедрами, толстой русой косой до попы, не то что эти тощие раскрашенные девицы с мочалками на головах. Но если бы не спасительный дождь, наверное, не решился бы подойти – Татьяна казалась сосредоточенной и неприступной. Москвичка… А он простой провинциал, коих не жалуют столичные невесты.
Папина история была обыкновенной для послевоенных лет. Родился в украинской деревне. Сестра не пережила голодного тридцать третьего года. Отец погиб на фронте, мать несчастье настигло уже после войны – насмерть забодал вырвавшийся из загона бык. Мальчика взяла в свою большую семью тетка по материнской линии. Тетка Ганя искренне жалела сироту, но помимо Павлика у нее было пять собственных ртов и муж-калека, вернувшийся с войны без руки, пристрастившийся к горькой. Потому, когда пожилая учительница сельской школы заметила у пацана способность к математике и посоветовала отправить мальчика в город, получать настоящее образование, тетя Ганя, не долго раздумывая, снарядила мальца в интернат. После школы была армия, потом инженерный техникум, распределение, комната в малосемейке, работа. Все как у всех, за небольшим исключением: Павел полюбил командировки. То, чего всеми силами старались избежать степенные семейные работники, доставляло Павлу удовольствие. Его не смущали спартанские условия обшарпанных провинциальных гостиниц, стылые комнаты заводских общежитий, пропахшие немытыми ногами и вагонной пылью плацкарты, тряские кабины грузовиков. Он был молод, здоров, вынослив, использовал любую возможность по видать если не мир, то хотя бы доступную его часть. Павел всегда был наготове, дорожная сумка с джентльменским набором командированного – зубная щетка, бритва, кипятильник, полотенце – ожидала под кроватью. География путешествий была обширна: от знойного июльского пятидесятиградусного Ташкента до зимнего промозглого Салехарда, где на усах намерзали сосульки, а спасали валенки, тулуп и добрый самогон. И вот попутным ветром занесло в Москву. Вообще-то в столицу должен был отправиться начальник – пообщаться в головном институте, попариться в Сандунах, прошвырнуться с длинным списком заказов по магазинам. Но накануне поездки шефа скрутил приступ аппендицита, первый зам находился в отпуске в Крыму, а со вторым замом начальник был в контрах, подозревал, что тот желает его подсидеть… В Первопрестольную командировали Павла.
Ознакомительная версия.
