Даринка бесшумно и резко шагнула за лестницу и приросла к стене, боясь пошевелиться. Как понятна ей, как знакома, как близка была до судорожной боли вся эта ситуация. Бесконечно стыдно и горько было смотреть на себя со стороны. Смотреть, как корчится на раскаленной сковороде этот гордый, умный мужчина, в ком угадывалась и воля, и недюжинная душевная сила. А теперь, теперь он, растерянный и больной, все смотрел на свой телефон, не решаясь признаться, что сейчас, в который уже раз, не сумел отказать той, кого, вероятнее всего, безгранично любит, кто ему бесконечно дорог — маме! Горянова помнила эту скручивающую все внутренности боль и ее страшное послевкусие — беспомощность. Она ни за что не хотела бы сейчас, чтобы он знал, что Даринка видела его ТАКИМ. Горянова крепко вжалась в стену, аккуратными невесомыми шажками двигаясь вглубь, туда, где царил полумрак. Она молилась, чтобы он прошел мимо и не заметил ее. Такие вещи нельзя разделять ни с кем! Это уж она точно знала.
Под тяжелыми шагами скрипнули ступени. Истомин проскочил закуток, даже не посмотрев по сторонам. Но у самого входа в зал он вдруг остановился. Даринка замерла. Ему нужно было лишь повернуть голову, и тогда он увидит ее… Ей показалось, что он дрогнул, поворачиваясь. Девушка от страха и ужаса не за себя, а за него, замерла, зажмурила что есть силы глаза, как тот страус, что прячет голову в песок, и зашептала про себя одну — единственную молитву, что помнила с детства. Мгновение, одно, третье. Свет снова упал на лицо. Горянова открыла глаза — это Истомин прошел в зал, не оборачиваясь. Даринка выдохнула, только сейчас осознав, что почти не дышала. Она выскользнула из- за лестницы и поспешила в туалет. Там, осторожно вытирая лицо салфеткой, чтобы не испортить макияж, Даринка приходила в себя. Через несколько минут, посмотрев в зеркало, она решительно улыбнулась и приклеила тридцатидвухзубие. Обратно в зал Горянова шествовала, как королева. Но пустое место и одиноко сидящая подруга говорили сами за себя.
— А где? — спросила она у Резенской.
— Срочные дела. Он извинился перед нами и вызвал нам такси.
Горянова молча села. Улыбка сползла с ее лица, как старый разношенный чулок с похудевшей ноги.
— Отмени. Давай пройдемся до театра: время еще есть…
Через три часа сидя в партере старой Мариинки и наблюдая, как великолепная, нежная, волнительная Олеся Новикова танцует знаменитые вариации Китри, Горянова все не могла забыть беспомощный и злой голос, не дававший ей покоя. Очаровательная балерина под шквал громких аплодисментов завершала свои 32 невероятных фуэте, а Горянова смотрела на сцену невидящим взглядом.
— Вы тоже? — вдруг сказала она тихо вслух. — Вы тоже не умеете говорить «нет» тем, кого любите?
— Что ты сказала? — шепотом переспросила у нее Резенская.
— Так, ничего…
Глава 10
Горянова впервые так много спала. Казалось, Питер вытянул из нее все соки, жизненную силу. Они приземлились в три, и Даринка, весь полет смотревшая в иллюминатор, хотя что там можно было рассматривать ночью, беспокоила Резенскую. Лиля вообще после балета как-то странно посматривала на подругу и даже пару раз обеспокоенно поинтересовалась ее самочувствием.
— Не обращай на меня внимания, — отмахнулась та. — Мигрень.
— Давай в круглосуточную заедем, купим таблетки?
— Не нужно, перетерплю…
Горянова сама себя не узнавала и, что случилось с ней впервые, не понимала. Она пыталась разобраться, почему не перестает думать об Истомине. Самое банальное объяснение, что она пала жертвой его прибалтийского очарования и по старой традиции русских баб смешала жгучую жалость с мазохистским интересом к тому, кому она и на фиг была не нужна, не выдерживала никакой критики. Горянова с юных лет истребила распространенную для многих привычку врать себе. Нет! Она умела признавать любые свои чувства и даже испытывала какой — то кайф от внутреннего приятия своих достоинств и, более того, недостатков. Поэтому мысль о влюбленности она отмела сразу и бесповоротно. Нет! Здесь было что — то другое! Что — то потаенное и очень больное. Может, ее душевные раны глубже, чем она думала, и настолько кровоточат, что произошла банальная сублимация, и Даринка теперь воспринимает Истомина, как себя, присваиваю чужую боль? Вероятно. Но сути это не меняло. Она совершенно отчетливо признала, что Истомин теперь поселился где — то глубоко, перейдя в разряд родственных душ.
— Нашла время обзаводиться щеночком! — невесело усмехнулась Горянова. — Тамагочи, блин! Хорошо, хоть говно за ним не убирать…
Когда объявили посадку, Горянова, глубоко ушедшая в свои невеселые мысли, быстрым шагом рванула к выходу, игнорирую удивленные возгласы оставшейся позади Резенской. Даринка ощутила себя лишь тогда, когда ее несмело окликнул родной голос. Ванечка? И Горянова мгновенно пришла в себя, с удивлением понимая, что стоит уже практически у выхода, что Лилька куда — то запропастилась, а ее уже нежно и многообещающе целует, притягивая к себе большой натруженной лапой, самый любимый человек на свете.
— Дарин! Ой… здравствуйте… — прервала их поцелуй показавшаяся из- за поворота Лиля, которая теперь, понимая, что бестактно влезла в чужой интим, раскаянно застыла. — Простите еще раз! Ну, я тогда пойду? Извини, думала, что вдруг тебе плохо стало, побежала за тобой, а тебе не плохо даже, а наоборот… Тогда пока? До встречи на работе?
— Давайте мы Вас подвезем, — предложил Ванечка, — у меня там друг на такси.
— А это вас не затруднит? Тогда не откажусь, спасибо, — поблагодарила Лиля.
И они все трое направились к выходу. В машине Даринка и заснула. Отключилась. Сквозь неровную пелену сна она слышала, как Лиля рассказывала обеспокоенно Ване, что у Дарины вдруг заболела голова и что та такая уже часа четыре, а то и больше.
— Дарушка, тебя понести или сама пойдешь? — тихонько разбудив, спросил Иван, когда они подъехали.
— Сама пойду, — тут же отозвалась Даринка, — не инвалид, чтобы на руках кататься.
Но все равно ее хватило ровно до кровати. Уже в дверях, небрежно, чего Горянова раньше не допускала, она бросила свое дорогущее пальто и, снимая на пути в спальню брюки, пиджак и шелковую блузку и неровно вешая на ближайший стул, завалилась спать.
— Меня не кантовать, при пожаре выносить первой, — строго дала она указания растерянному Ивану.
Он действительно сначала пытался ее будить. Но когда женщина реально хочет спасть, а не притворяется, то она спит, и никакие там поглаживания, покусывания, вылизывания и настойчивая рука, не скажем где, не способны ее разбудить. Ванечка, потрудившись немного, расстроенно вздохнул, укрыл Горянову и, подгребая ее к себе, обнял поперек своей родной тяжелой рукой.
И все было бы хорошо, но… Но Дарина проспала всю субботу целиком. Уже вечером, встав, чтобы справить естественные нужды и выпить воды, она хмуро и хрипло сказала расстроенному и настороженному Ивану:
— Завтра едем к Вере Григорьевне!
Вера Григорьевна, бабушка Ивана, добрая женщина со стальным характером, которая вырастила внука, жила в семидесяти километрах от города в деревеньке со смешным названием Крутое. Когда — то это было большое село, а сейчас… несколько десятков старых, подлатанных домиков. Ей было уже глубоко за семьдесят, но ее фигуре и волевой стати могла отдать должное неувядающая Джейн Фонда. Ровная и сухая, неутомимая Вера Григорьевна с утра уже занялась обрезкой своего яблоневого сада в пятнадцать старых деревьев. Когда Даринка и Иван, вставшие с рассветом, чтобы успеть на первую электричку, подходили к дому, она эту работу уже закончила и лишь стаскивала обрезанные ветви в центр сада, чтобы потом крупные распилить и убрать, а мелкие тоже приготовить для розжига: Вера Григорьевна крайне редко включала отопление, предпочитая зимой греться по- старинке, углем.
— Ваничкя, Дарушечкя! — всплеснула она руками, бросая дело и спеша навстречу. Обцеловала каждого в обе щеки, привела в дом, который всегда поражал чистотой, белизной накрахмаленных шторок и рушника у иконы, стойким запахом ванили и земляничного варенья.
