Ознакомительная версия.
По своему обыкновению лишь пригубила и, поставив бокал, устремилась было в кухню, но дочь перехватила на ходу, вернула, усадила за стол – все сделаю, мама! Литератор К-ов, профессиональный подглядыватель, был немало удивлен. Знал со слов жены, которая хоть не часто, но перезванивалась с подругой, что Рита живет с дочерью трудно, ругаются, и началось это не сегодня и не вчера. Чуть ли не с пеленок обрабатывала внучку покойная свекровь – в одной комнате жили и шептались, шептались, а после дитя резало мамочке: «Папа из-за тебя пьет. Женился на старухе…» С Ритой, когда рассказывала, плохо сделалось, валерьянкой отпаивала жена К-ова. Но то был случай исключительный: обычно держала себя в руках – всегда приветлива, всегда хорошо одета, всегда бодра, и головка высоко поднята, а глаза светятся. Вот разве что подозрительно красны… Но, может, это не от слез, может, от вредной, с химикатами, работы или бессонных ночей: свекруху за полтора года до смерти разбил инсульт, и невестка ухаживала за ней, как за родной матерью. Ни муж не помогал, ни дочь (любимая внучка), которой было теперь недосуг шептаться со старухой – мальчики завелись, и уже в восемнадцать, в неполных восемнадцать, Рита хлопотала еще, чтобы расписали, выскочила замуж. А в девятнадцать разошлась. К маме вернулась – с ребеночком, в бабушкину комнату, а Рита, тоже теперь как-никак бабушка, снова оказалась в проходной.
Теснота была страшной. Собственно, она всегда была – и в загсе, когда расписывались (свидетель К-ов едва протиснулся со своей мимозой), и в той их перегороженной ширмой коммуналке, и сейчас, на серебряной свадьбе, из-за которой, заметил опять-таки дотошный соглядатай, пришлось сложить журнальный столик и убрать детские вещи.
Ребенка не было – юная мама сплавила его до утра родителям мужа (бывшего мужа), а сама, на изумление беллетриста, лезла из кожи вон, чтобы угодить родителям собственным. «А ты, – упрекнул К-ов, – говоришь, у тебя дочь плохая».
Одни были на кухне, тоже маленькой и тесной, – К-ов вышел тихонько, чтобы помочь разрезать арбуз, черед которого, весело шепнула хозяйка, кажется, настал. «Не плохая, – согласилась бодро. – Нормальная…» Но как-то чересчур бодро – да, чересчур, и как-то слишком уж увлекаясь арбузом, едва поместившимся в раковину, где, ворочая, мыла его под короткой несильной струйкой.
Закрыв кран, проворно освободила место на столе, расстелила полотенце, и добровольный помощник без особого усилия – арбуз был легче, нежели казался на вид, – перенес полосатого гиганта. И тут Рита сказала, что скоро переезжают. Очень просто сказала, буднично, он не сразу понял даже, о чем речь, переспросил, и она тем же спокойным тоном объяснила, что разменяли свою квартиру на две. «На две?» – не поверил К-ов такому везению. «На две». И протянула нож. Твердо и ясно смотрела, и он, начиная прозревать, уточнил тихо, на две квартиры или… «На квартиру и комнату», – ответила она.
Обеими руками взял даритель арбуза нож. «И кто же, – произнес, – поедет в коммуналку?»
Она даже засмеялась такой наивности. «Ну кто же! – И доверчиво глянула на свидетеля. – Я ведь, ты знаешь, пенсионерка уже». «Как пенсионерка?» – не понял он. «Так… Вредное производство… Работаю, конечно, но – все равно пенсионерка. А пенсионеру зачем хоромы?» Риту забавляла его наивность. «Значит, опять коммуналка, – проговорил он. – Но ведь вы не выберетесь оттуда!» – «Не выберемся, – браво подтвердила она. – Режь давай! Надеюсь, красный? В декабре-то месяце!»
К-ов переложил нож из одной руки в другую. Теперь он понимал, почему нынче так предупредительна дочь, почему так хлопочет и старается. «И когда же, – спросил, – произойдет это?»
Оказывается, уже произошло. Документы оформлены, можно переезжать – начали укладываться потихоньку. Так вот почему нет светильника в прихожей! Вот почему убран журнальный столик! Все готово, но тянули, ждали юбилейного дня – в коммуналке разве соберешь столько народу!
Нож вошел в плотную кожуру, но вошел как-то подозрительно тихо, без того спелого треска, что сулит алую сочную мякоть. У К-ова екнуло сердце. Невольно придержал нож, потом, не подымая глаз, осторожно дальше повел, и арбуз распался.
Внутри пусто было. Не совсем, конечно, пусто, кое-что уцелело, но ссохлось, скукожилось, белесые волокна длинно и плотно налипли к стенкам. «Ну вот, – произнес даритель. – От всей, как говорится, души».
Несчастная Рита глядела на него, прижав к груди руки. Не арбуза было ей жаль, что ей арбуз, его жалела, такого растерянного, такого неумелого, такого старого, – о господи, неужели это он, молодой, с шевелюрой, протягивал ей недавно желтые пушистые цветы, символ весны и счастья! «Пошли, – шепнула, – танцевать!» – И, отобрав нож, уволокла в комнату, где гремела музыка и две парочки топтались между сдвинутых стульев.
Дочь-паинька убирала со стола посуду, кто-то «Горько!» кричал, хотя кому кричал – непонятно: невеста со свидетелем танцевала, а жених пьяно размахивал длинными руками.
Когда музыка смолкла, К-ов незаметно выскользнул на балкон. Все тут было заставлено коробками, уже полными, уже перевязанными шпагатом – оставалось в машину погрузить. Встав бочком, глядел сквозь стекло на залитую светом комнату, и вдруг почудилось балконному человеку, что без него комната стала как бы другой, веселой и просторной. Наконец-то просторной! Наконец-то… Всюду были цветы – он не заметил почему-то, что столько цветов (или привык? Полуголодная Москва утопала в цветах), на стареньком, еще из коммуналки, шкафу трепетал взявшийся невесть откуда то ли флажок, то ли вымпел, ярко-синий, с белой полоской, счастливые люди смеялись беззвучно и плавно двигались. Точно в будущее заглянул нечаянно сочинитель книг, в прекрасное будущее, которого все вокруг ждали, стиснув в терпении зубы, и наступлению которого он, зоркоглазый свидетель, таинственно мешал своим докучным, своим никчемным, своим затянувшимся присутствием.
Коленька Свинцов на берегу Эгейского моря
Если ехать от курортного городишка Кушадасы в сторону величественного и мертвого, еще не до конца раскопанного Эфеса, то слева от шоссе, на обочине которого безнадзорно желтеют бутыли и банки с медом (безнадзорно, потому что продавцов не видать, однако стоит машине остановиться, как они тут как тут), – слева от шоссе высится за чинарами сложенная из гигантских, цилиндрической формы камней буровато-серая колонна. Это памятник Герострату. Так, во всяком случае, окрестил его Коленька Свинцов. Тому самому Герострату, что, желая якобы увековечить свое имя, спалил храм Артемиды, одно из семи чудес света.
Ознакомительная версия.
