Я возвращался в «Эль-Моро» по улицам, людей на которых стало значительно меньше. И было очень хорошо, что улицы опустели, поскольку мысли мои пребывали в беспорядке, а в душе царил хаос. Меня ждала Люси, верная своему слову. Вне всякого сомнения, она все еще оставалась в гостинице, но при этом отдалилась от меня настолько, как если бы уже находилась на борту корабля, плывущего в Англию. Позади осталась Идоя, ребенок Каталины, и мой ребенок тоже. Она осталась где-то внутри большого серого здания, за высокими каменными стенами. Еще одна белая накидка и платьишко среди сотен ей подобных. Она не голодала, не мерзла от холода, ее не запирали в чулане с крысами, но при этом она была столь же одинока и потеряна для любви, как и сам я, плоть от плоти моей, зачатая в любви и рожденная в печали.
Я постучал в дверь комнаты Люси, получил разрешение и вошел, едва не споткнувшись о стоявшие у входа саквояжи, сложенные и перевязанные веревками. Она сидела у окна и рисовала.
Она подняла голову и встала.
– Вы видели ее? С ней все в порядке? Она счастлива?
– С ней все в порядке. Что касается счастья… Заведение содержится очень хорошо. Она сказала, что счастлива.
– Но вы не уверены в этом?
«Идоя всего лишь ограничилась кивком», – подумал я, сложив руки на коленях. Я покачал головой.
– Откуда мне знать? Что я вообще знаю о маленьких девочках? А мои собственные воспоминания… Мне не с чем сравнить свои впечатления о ее жизни.
Она подошла ко мне.
– Я не подумала об этом. Вы никогда не рассказывали о тех временах.
– Нечего рассказывать.
Но не успели эти слова сорваться у меня с языка, как я понял, что это неправда. Действительно, я никогда не заговаривал об этом, поскольку у меня не было желания вновь возвращаться в те далекие годы и рассказывать о них, да почти никто и никогда не спрашивал меня об этом. Но при виде Идои память о тех годах ожила во мне под более поздними воспоминаниями о любви, горести и предательстве. Эта память не была чужой для меня, поскольку жила в моей душе, но тяжесть ее была столь велика, что она скрывалась в самых потаенных уголках моего сердца. И эта память стала частью меня, настолько неотъемлемой, что я даже не мог назвать ее воспоминаниями. Это были хорошо знакомые мне ощущения, с которыми я жил каждый день.
– Мне бы не хотелось ворошить прошлое.
Люси по-прежнему не сводила с меня глаз, но я знал, что она покидает меня. Мне даже не стоило удивляться, поскольку давным-давно я усвоил, что не следует ждать от жизни слишком многого. Мне была уготована такая судьба, и я оказался глупцом, что на протяжении последних нескольких дней и часов осмелился мечтать о том, что Люси войдет в мою жизнь и станет ее частью.
Она с преувеличенным вниманием рассматривала карандаш, крутя его в пальцах. Наконец с трудом выговорила:
– Теперь я понимаю… Я поняла, что…
Она умолкла, подошла к окну и выглянула наружу, хотя я мог бы поклясться, что при этом она смотрела внутрь себя, а не на улицу.
Потом она повернулась к окну спиной, глубоко и печально вздохнула и облокотилась о подоконник. Падавший из окна свет окружил ее фигуру ярким ореолом.
– Стивен, я была несправедлива к вам. Я должна быть благодарна за вашу заботу, пусть даже я не нуждаюсь в ней и пусть даже она вызывает во мне недовольство и досаду. – Она коротко и неуверенно рассмеялась. – Я ведь не слепая и вижу, как часто вам приходилось сдерживать себя, тогда как большинство мужчин на вашем месте настояли бы на том, чтобы помочь мне.
Саквояжи ее были упакованы и стояли возле двери, она была одета в дорожное платье, ее шляпка и перчатки лежали на столе, ожидая, пока она возьмет их. Я должен был найти такие слова, чтобы она поняла, прежде чем уйдет от меня навсегда. Если мне удастся задержать ее хотя бы еще на мгновение, заставить понять мои чувства… И если после этого она предпочтет уйти, я не стану ее задерживать.
Я медленно сказал, тщательно подбирая слова, все еще надеясь на чудо:
– Думаю, я научился принимать ваше мнение, когда речь идет только о вашем благополучии. Но сегодня утром… я боялся лишь того, что… Любовь моя, я не в силах изменить этот мир, не в силах заставить его думать по-иному. Это все равно что надеяться, будто один-единственный солдат сумеет убедить противника отступить с занимаемых позиций, чтобы облегчить ему победу. Как бы я хотел, чтобы это было не так! Как бы я хотел, чтобы мы с вами обладали свободой, которой вы так жаждете! Как бы я хотел покарать всех сплетников! Но…
Я умолк, потому что как я мог объяснить ей, что пожертвовал бы всем, даже ее свободой – и даже долгожданной честностью, к которой она так стремилась, – если бы при этом опасности не подверглись те, кто мне дорог, как стал мне дорог ребенок Каталины?
Люси пристально смотрела на меня. Казалось, она вслушивается в мои слова, пытаясь одновременно проникнуть и в мои мысли. Глядя на нее, я чувствовал себя так, словно к горлу моему приставили нож. Наконец она сказала:
– Полагаю… хотя я и вправе совершать поступки, которые вызовут всеобщее неодобрение, но не могу руководствоваться только своими соображениями, когда на карту поставлено счастье других людей. Ваше, Идои…
По моему телу пробежала дрожь. Я спросил:
– Можете ли вы простить меня за то, что я посмел подумать так о вас? За то, что оскорбил вас… причинил вам боль… желая защитить вас?
Она улыбнулась.
– Я как-то уже говорила вам, что рыцарское поведение в данном случае неуместно. И я по-прежнему так думаю. Но когда оно идет рука об руку со здравым смыслом и любовью к другим, как я могу не принять его? Это достойные уважения понятия. И как я могу хотя бы не попытаться найти среди них место и для себя?
– Так вы прощаете меня? – прошептал я, но выражение ее лица, еще до того, как она заговорила, внушило мне такую надежду, что я оторвался от двери и пересек комнату, остановившись перед ней.
И вдруг она улыбнулась. Ее улыбка своим светом озарила нас обоих. И она коротко ответила:
– Да.
Я испытал невероятное облегчение, шагнул к ней, и страсть моя шла за мною по пятам. Возможность снова обнять ее, после тех страхов, которые я пережил, представлялась мне неслыханным счастьем, но я не осмеливался. Я чувствовал, что прощение далось Люси нелегко. Она приняла очень важное для себя решение, и я боялся своей настойчивостью заставить ее пожалеть об этом. Однако я был к ней несправедлив. Если уж Люси делала что-то, то делала от всего сердца, и я с радостным изумлением осознал, что и она, оказывается, была не свободна от страхов и сомнений, о которых я до настоящего времени не подозревал. Но настолько сильным было наше обоюдное желание утвердить то, что мы только что подвергли нешуточной опасности, что мы удовлетворили его самым быстрым способом. И даже если кому-нибудь из нас и пришло в голову, что платье Люси при этом безнадежно помнется, ни у кого не хватило духу это сказать. Вскоре я забылся коротким, но глубоким и освежающим сном, чего со мной не случалось уже очень давно.
