Вся обстановка, за исключением отливающей металлическим блеском стереосистемы, сделана из темного дерева. Воздух в комнате чуть отдает торфом, землей, — возможно, от горелых поленьев в очаге. Запах напоминает мне те мелкие болотца, что чавкали у меня под ногами в дни моих лесных странствий, но и в нем есть своя приятность.
— Смотри-ка, Яан, кто приехал: наш английский друг Джек!
Я разом, не отдавая себе отчета, опускаюсь на колени и, обхватив Яана руками, крепко прижимаю к себе. Затем расстегиваю полиэтиленовый футляр и вынимаю набор для крикета.
— Где у нас поле, капитан?
Яан не сводит с набора округлившихся глаз. Я не спеша вытаскиваю биту, точно меч из ножен.
— Это тебе. Ах да, и вот это тоже.
Я извлекаю из внутреннего кармана куртки пачку мятых листков. Но Яана больше интересует бита.
— Что это, Яан? — спрашивает Кайя.
Он мельком смотрит на листки и, продолжая нашаривать в глубоком футляре мяч, равнодушно бросает:
— Музыка.
— Это партитура, — объясняю я. — Специально для тебя. Называется «Семикратное ура Яану». Семь этюдов для альта.
Кайя наклоняется к нам:
— Это ты написал?
— Конечно, кто же еще, — сидя на корточках, отвечаю я. — На этой неделе. Тут самые разные звуки — птичьи трели, журчанье воды, шум ветра в кронах деревьев.
— Замечательно! — восклицает Кайя.
— Работа у меня такая, — с улыбкой говорю я.
Раздается скрип половиц, и в комнату, вытирая тряпкой руки, входит Тоомас. Я встаю во весь рост, листки с партитурой по-прежнему зажаты в руке; тело мое под замызганной рубашкой и штанами так и норовит виновато согнуться.
— Здрасьте. Я — Джек.
— Думаю, ему это и так ясно, — замечает Кайя с неопределенной улыбкой, от которой я на минуту тушуюсь. Она впервые внимательно смотрит на мои одежки:
— Слушай, чем ты тут занимался?!
— Передвигал камни в ручьях, настраивал музыку воды, — говорю я, чувствуя себя явно лишним.
Первая неожиданность: Тоомас невысок, жилист, серег нет и в помине. Следующий сюрприз: он здоровается сдержанно, не проявляя особого радушия и не выпуская из рук тряпки. Чисто выбрит, на затылке болтается хвостик светлых волос, под светло-голубыми глазами темные круги усталости. Ах да, Кайю он знает еще со школы. Они, наверно, сверстники.
Английским Тоомас почти не владеет. Мы жмем друг другу руки; его ладонь — точно наждачная бумага. Рукопожатие крепкое. В этом малом чувствуется боевой дух, что-то вроде застарелой злости.
— Не беспокойся. Я намерен учить эстонский язык, — объявляю я. — Tuletikk. Tikutoos. Valgumihkel. Rebane[161].
Тоомас напрягает губы — возможно, в хмурой улыбке — и что-то роняет Кайе.
— Он говорит, эстонский хорошо очищает пищеварительную систему.
Видимо, Тоомас так шутит; я киваю и улыбаюсь. Но он уже развернулся и вышел, оставив нас одних.
Первым делом Кайя ведет меня на небольшую экскурсию по хутору. Альт Яана лежит в его комнатке под крышей. В глаза бросается фотография, снятая в Кенсингтон-гарденз: я бегу с красным мячом, можно подумать, что у меня запущенный рахит. Снимок приколот к пробковой плите, рядом другие фотографии Лондона: накренившийся Тауэр; Кайя рядом с конным гвардейцем — от коня и гвардейца на снимке ровно половина; Яан в зоопарке, перед слоновником. Малыш с гордостью показывает свою фотовыставку.
— Тебе понравилось в Лондоне?
Яан пожимает плечами, вопросительно глядя на мать.
— Говори, что думаешь, Яанни, — ободряет сына Кайя.
— Меня ударили, — буркает Яан.
Я сочувственно киваю:
— Ага, мне такое тоже знакомо.
— Деньги, деньги, деньги, — вдруг вмешивается Кайя. — Больше ничего. Это единственное, что там интересует людей.
— Верно. Ты совершенно права. Это очень печально.
Яан решается опробовать первое «Ура». Сначала он с трудом разбирает мои карандашные каракули, к тому же листки заляпаны грязью и покоробились от воды из потекшей бутылки. Но за полчаса, не без моих подсказок, Яан пьесу одолевает. И вот мы сидим, боясь шевельнуться, а он четыре минуты, как и задумано, играет ее от начала до конца. Поразительное чутье правильной фразировки у этого мальчишки, думаю я.
И еще: я не ожидал, что он так быстро освоит эту постоянную смену заунывности и радости, напоминающую маленького ребенка с лицом старика, ребенка, который не может и, возможно, не хочет умереть.
Мне, конечно, приходится делать вид, что я почесываю щеки под глазами — на самом деле я украдкой смахиваю пальцами соленую влагу. Потом шумно сморкаюсь.
— Сенная лихорадка, — объясняю я.
— Ты сыграл замечательно, сынок, — отвернувшись к окну, говорит Кайя необычно высоким голосом, как будто ей стиснули горло.
Мы выходим во двор. Куры попались на редкость ленивые, жалуется Кайя, а дачных кур, все двадцать с чем-то штук, передушил лис, и теперь приходится покупать яйца у дальней родни. А купить такое количество новых кур на острове нынче трудно.
— Лис передушил?
— Ну да, старый грустный лис, которого держали в клетке. Чтобы отвадить других лисиц. Но его кто-то выпустил.
Я изображаю удивление:
— Зачем?
— Не знаю. Может, ребятишки. А лис хитрющий, как и положено лису. Но, может быть, он спятил, — она крутит пальцем у виска. — Заключенные, сбежав из тюрьмы, нередко мешаются умом. — И, понизив голос, чтобы не слышал Яан, добавляет: — Кругом все было в крови и перьях. Ни одна курица не уцелела. Жуть.
Я понимающе киваю, снедаемый противоречивыми чувствами; на душе смутно и темно.
— Может быть, это натворил не тот лис…
— Может быть. Но мы подумали и решили, что это он.
Надо будет купить им два десятка кур. Но прежде надо, видимо, заняться лисом. Эта мысль немного пугает, особенно когда подумаю, что придется его выслеживать; так и вижу вспыхивающие в лесной чаще желтые глаза. Он же увертлив, зверюга.
Мы заходим в сарай и смотрим, как Тоомас строгает рубанком здоровенный брус, из видавшего виды стереомагнитофона несется уханье рока в исполнении «Эй-Си/Ди-Си»[162]. Приятный запах опилок чуть-чуть отдает марихуаной. Тоомас не оборачивается к нам, но спина его не выражает недружелюбия. Только полную сосредоточенность.
Мы выходим из сарая.
— Надо будет поработать над его музыкальным вкусом, — хмыкаю я.
Яан чуть не лопается от нетерпения. Он крепко прижимает крикетный набор к груди, будто это его спасательный плотик.
— Unkalalunka Джек, — произносит он.
— Это про меня? Ничего себе! Похоже на имя какого-нибудь зулусского божка.
