не получится, но и стоять просто так, когда в самом разгаре мой личный Армагеддон, невыносимо. И я срываюсь с места, бегу, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Пусть хоть убивают, покорно ждать своей участи для меня немыслимо.
Пусть меня застрелят при попытке к бегству, пусть вздёрнут на дыбе, наденут испанский сапожок, сожгут – я ничего не боюсь. Но не буду сгибаться до земли, подставляя спину плетям.
Я бегу куда-то, но дыхание перекрывает, в глазах темнеет от нехватки кислорода в горящих огнём лёгких. За мной никто не гонится, словно знают и так: мои попытки удрать – бесполезная трата времени. И пусть, мне наплевать, что там кто-то думает.
Если бы я боялась чужого мнения, точно бы прожила жизнь иначе.
Прислоняюсь спиной к кирпичной стене какого-то строения, а вокруг звенящая тишина. Будто бы попала в вакуум, но зато больше не слышатся выстрелы. То ли стрелок выдохся, то ли патроны закончились. Лишь мерное гудение голосов где-то рядом и отголоски затухающих споров. Перевожу дух, выглядываю из-за угла, чтобы понять, что делать дальше, и громко икаю.
Там, в окружении трёх рослых мужиков стоит ко мне спиной Клим. Нет-нет… что это, как это? Протираю глаза, надеясь, что всё, увиденное краем глаза, – лишь плод воспалённого воображения, сон.
А Клим поворачивается ко мне, будто почуяв, что я рядом, бросает на землю ружьё и просто смотрит, не сводя глаз.
А я… я смотрю на его голый торс, на шрамы и рубцы, и пытаюсь понять, в какую параллельную реальность попала.
Глава 16
Клим.
Бабочка рядом.
Я вдруг чувствую её взгляд на себе: он ползёт по спине, замирает между лопаток, «щупает» кожу миллиметр за миллиметром. Кажется, меня снова касаются раскалённые прутья и тлеющие окурки, а в ушах звенит мерзкий хохот. Больно.
Ещё не вижу её, но зелёные глазищи уже умудрились прожечь в моей порядком треснувшей броне дыру, и сейчас расплавленный свинец капает на землю, застывает у моих ног бесформенными лужами.
Как зверь, щетинюсь, готовый рвануть вперёд, лишь бы не чувствовать всего этого. Но что делать с памятью? Её не выгрызть из себя, не вырвать.
Медленно поворачиваюсь, надевая на лицо непроницаемую маску. Бабочка смотрит на меня, а глаза круглые-круглые, как два блюдца. Бросаю на землю бесполезное ружьё – больше стрелять мне не хочется, да и патронов нет, – и будто бы проваливаюсь в мутное болото.
Стрельба всегда мне помогала сконцентрироваться, как и метание ножей. Оружие, в отличие от людей, ни разу меня не предавало.
Сейчас я не вижу ничего, кроме глаз своей Бабочки. И стоящие вокруг охранники мешают – они лишние. Люди всегда лишние, даже если они отвечают за мою жизнь.
Я вижу, как на виске Маши пульсирует синяя жилка и даже, кажется, слышу шум перегоняемой её сердцем крови. Будто океан у ног плещется. Рядом с Бабочкой я становлюсь невероятно чувствительным: обостряется обоняние, слух, зрение. Превращаюсь в огромного раненого зверя, с которого живьём содрали кожу. Только здравого смысла рядом с ней у меня нет – отключается напрочь, и все микросхемы сбоят нещадно.
Я не пытаюсь приблизиться, а Маша будто приклеилась спиной к стене хозпостройки. Вплавилась в неё кожей, а я ловлю её взгляд в плен, уверенный, что найду в нём отвращение.
Вдруг из-за угла выходит Арс и становится в шаге от Маши. Верный Цербер, которому было положено сторожить вход, всё-таки сплоховал – Бабочка вырвалась и чуть не обожгла себе крылья призрачной свободой.
– Клим, – Арс тянет руку к Бабочке, то ли указывая на неё, то ли норовя схватить и снова уволочь в дом.
Он тянет свои лапы к моей, блядь, Бабочке!
– Не смей, Арс, – говорю тихо, но он прекрасно слышит меня, уверен. – Отойди от неё! Ты меня знаешь, потому просто отойди. Пока не стало поздно.
– Она сбежала, – Арсений всё-таки опускает руку.
– Уйди, Арс. Просто уйди. И вы все свалите на хер. Быстро!
Я не повышаю голоса, но что-то в моём лице, тоне заставляет их слушаться. Только одна Маша, как загипнотизированная, остаётся на месте.
– Нравится? – усмехаюсь и будто бы для большего эффекта делаю разворот на триста шестьдесят градусов. – Похорошел я, да?
Маша делает шаг в мою сторону, а руки прячет за спиной. Всего один шаг, а я готов выть от того, как это всё неправильно. Вообще всё неправильно.
– Что… что это? – дёргает подбородком, и я понимаю, о чём она спрашивает.
– Привет из прошлого, – усмехаюсь, а все шрамы под её взглядом начинает жечь огнём.
Долбанные фантомные боли, которые снова напомнили о себе, и я сглатываю комок тошноты, а липкая испарина покрывает кожу на спине.
– Тебе страшно? Противно? – выпытываю, удерживая наш зрительный контакт, и сам не замечаю, как оказываюсь рядом с Машей. – Признайся, что такой урод ничего, кроме блевотных позывов вызвать не может.
Маша поднимает на меня взгляд и щурится, что-то разглядывая на дне моих глаз. Она о чём-то размышляет, а я и рад бы прервать эту муку, но не выходит.
– Тебе рассказали, что сделали со мной? Хвастались? Ты довольна, надеюсь. Этого хотела? Столько долбанных лет пытался узнать ответ на всего один вопрос: зачем ты это сделала? Ну не хотела ты со мной уезжать, ну и не ехала бы. Какого хрена вот это всё было делать?
Я выплёвываю слова, как отравленные дротики, выплёскиваю на Бабочку всё накопившееся. Она лишь хмурится и снова принимается рассматривать мои шрамы, а они прямо перед её носом. Уродливые рубцы от ожогов, а на спине ещё и полосы – последствия ударов плетью. Их так много, что моё тело больше напоминает жёваный старый сапог. Уцелели лишь руки, шея и лицо, и это позволяет мне мимикрировать под нормального. Хоть иногда.
– Кто мне должен был рассказать? Я совсем тебя не понимаю. Клим, тебе нужна помощь, ты говоришь странные вещи, в которых не могу разобраться. Я устала, правда.
Её голос понижается до шёпота,
