Он процедил эти слова с холодностью, от которой душа уходила в пятки. Процедил надменно и обличительно, с полным осознанием своей власти и силы.
— Она — единственное, чего ты не смог у меня отнять. И ты ее не получишь. Никогда!
Слова сорвались с губ раньше, чем я сумела осознать в полной мере их смысл.
Арсений оскалился — победно и торжествующе, мгновенно уловив мою промашку.
— Значит, уже не отрицаешь, — подытожил он насмешливо.
Я отвернулась, безнадежно махнув рукой. Какой уже был смысл продолжать дальше лгать?
— Что тебе нужно? — повторила свой вопрос. Голос звучал устало и безжизненно.
— Мне нужен тест. И если подтвердится, что Леся — моя…
Я резко повернулась к нему лицом:
— И что тогда? Отнимешь у меня и ее тоже? А потом, когда и она тебе надоест, выкинешь на улицу, как собачку?! Ты ведь так привык поступать с теми, кто тебе больше не нужен!
Он с шумом выдохнул. Мои слова причиняли ему боль — я это видела. Но какое право он имел на эту боль после всего, что сам же и сделал?! После всего, что я из-за него пережила?!
— У меня этого и в мыслях не было, — произнес Арсений твердо. — Я просто хочу знать правду…
Я с горечью усмехнулась:
— Какую, к черту, правду? Лесе шесть лет! А у меня, кроме тебя, никого не было! Какой еще правды ты ищешь?!
Он замер. Смотрел на меня неверяще, сканировал взглядом, словно пытался отыскать ложь.
— Из-за тебя она меня теперь ненавидит, — выдохнула я с болью. — Из-за тебя! Совершенно постороннего для нее мужика!
Я перевела дух, жадно глотнула воздух, подавляя подступающую истерику.
— Вот что я тебе скажу, Богданов, — решительно пошла я в атаку. — На твоей стороне деньги и власть, а на моей — правда. Если только посмеешь сделать что-то, чтобы забрать у меня дочь или настроить ее против меня… то я ей все про тебя расскажу. Я никогда не говорила о тебе плохо и теперь об этом жалею! И один только неверный шаг с твоей стороны — и она узнает все! Все, что ты сделал! Тебе ясно?!
Он смотрел на меня долгое, слишком долгое время. Смотрел, словно оценивал — действительно ли я это сделаю. И, очевидно, наконец понял — мне уже нечего терять.
— Ясно, — кивнул сухо. — Я не сделаю ничего против твоей воли.
— Вот и прекрасно. А теперь убирайся отсюда!
Он отступил. Отступил, но с таким видом, что было ясно — он отдал мне бой, но не войну.
Но мне и этого было сейчас достаточно. Убедившись, что Богданов уехал, я зашла обратно в дом и наткнулась на ошарашенный взгляд дочери.
Слышала ли она что-то? Видела ли, что ее новоявленный папаша приезжал? Я не знала. Но мне смертельно надоели эта выматывающая неопределенность и молчаливая обида. Отношение, которого я совсем не заслужила.
— Иди на кухню, — скомандовала я нетерпящим возражений тоном. — Будем завтракать, а потом… поговорим. И весьма серьезно.
— Ешь.
Я поставила перед дочерью тарелку с кашей — даже сейчас пыталась ей угодить, сварив ее любимую манку. Но в ответ Леся лишь демонстративно отвернулась, не притронувшись к завтраку и пальцем.
Я с болью закусила губу. Никогда не думала, что буду отвергнута собственным ребенком, вокруг которого выстроила всю свою жизнь. Ради которого все делала, ради которого не спала ночами и поднималась рано по утрам, даже когда совсем не было сил.
И никогда — ни словом, ни взглядом — не показывала, как мне тяжело. Как трудно. Как я устала…
А видимо, следовало. Возможно, тогда она хоть как-то меня бы ценила.
— Не хочешь есть? — спросила с нарочитым спокойствием. — Тогда приступим сразу к разговору.
Она сидела, уперев взгляд в стол. Маленькая, упрямая, безумно жестокая в своей обиде… и все равно такая ранимая. Моя девочка.
— Это папа приезжал? — наконец буркнула она, послав мне взгляд исподлобья.
— Не слишком ли рано ты его объявила своим папой? — ответила я вопросом на вопрос. — Он тебя признавать своей дочерью пока не торопится.
Да, жестоко, зато это правда. Я берегла ее с самого рождения от всего дурного и что получила взамен? Лишь плевок в душу.
После моей фразы Леся мгновенно вспыхнула, как спичка.
— Это ты виновата! Ты его выгнала!
Я прикусила щеки с внутренней стороны, борясь с нахлынувшими чувствами. Парализующей душу болью. Сводящей с ума обидой — такой кипящей, такой едкой, что с трудом удавалось держать и дальше ровный тон в этом невыносимо тяжелом разговоре.
— В чем я перед тобой виновата? В том, что плохо тебя воспитала?
Она уставилась на меня с широко открытым ртом. Я же пошла до конца.
— Я всю жизнь все делала для тебя одной. Я много и тяжело работала, чтобы у тебя было все, что ты хочешь. А ты позволяешь себе так со мной говорить. А ты меня ненавидишь из-за совершенно незнакомого тебе человека!
На последних словах голос все же сорвался. Не на крик — на жалобный, беспомощный плач.
Сквозь застилающие глаза слезы мне показалось, что лицо дочери сделалось испуганным. Я никогда прежде при ней не плакала. Я оберегала ее от малейших тревог.
— Мамочка, ты что… — пробормотала она едва слышно.
Но я больше не собиралась строить из себя героиню, какой была все эти годы. Пора дочери было понять, что я тоже — живой человек. Не робот, удовлетворяющий все ее нужды. Не прислуга, выполняющая прихоти.
— Ты знаешь, что у меня не было мамы, — проговорила я сдавленно из-за сковавшего горло кома. — Некому было заплетать мне косички, читать сказки на ночь, обнимать, когда мне плохо и страшно. Я росла, глядя на других детей, у которых мамы были. Но я никогда не упрекала ни в чем своего папу, потому что он делал для меня все, что мог. И я бы никогда не сказала своей маме, что я ее ненавижу. Я бы ее любила и берегла. И все на свете отдала, чтобы ее вернуть. Но это невозможно.
Позади меня раздался торопливый топот. Знакомые хрупкие ручки обхватили мою талию.
— Мамочка, прости… они обзывали меня… говорили, что я сиротка…
Я слушала ее с тяжелым сердцем. Давящим грузом на душу легло понимание, что дочь не говорила мне всего, что с ней происходит. Почему? Разве не пыталась я делать все, чтобы между нами были доверительные отношения? Разве не вела себя так, чтобы она не боялась говорить мне все?
— Почему ты мне не сказала об этом? — задала главный вопрос.
А от ее ответа захотелось зарыдать — так невыносимо, что пришлось зажать себе рот ладонью, лишь бы не издать ни звука.
— Я не хотела, чтобы тебе было грустно…
Я прикрыла веки, борясь со слезами. Возможно, дочь понимала куда больше, чем я привыкла считать.
— Почему тогда ты так себя вела? — поинтересовалась я.
— Потому что ты меня обманула. А ведь у меня был папа…
Я устало потерла глаза. Жизнь шла кувырком, и все, что казалось мне незыблемым, теперь дрожало, как мираж, грозящий в любой момент рассеяться.
Я считала, что дочери достаточно одной лишь моей любви — и заблуждалась, как оказалось, даже в этом. Не могла и подумать, что ей настолько нужен был отец. Что она так сильно страдала от того, что его нет.
Возможно, жизнь тогда сложилась бы иначе. Возможно, я отыскала бы в себе силы найти кого-то, кто заменил бы дочке человека, который не заслуживал называться ее папой.
Но я больше никому не верила. Я считала, что могу все дать ей сама… и ошиблась.
— Тебе стоило спросить меня о том, почему я тебя обманула, — сказала после паузы, вытирая соленую влагу с глаз.
— И почему? — живо поинтересовалась она.
— Потому что он плохо со мной поступил.
— Как?
Я серьезно задумалась прежде, чем ответить. В состоянии ли был шестилетний ребенок понять всю мою боль и все, с чем я столкнулась? Вряд ли. К тому же, правда, которую я от нее скрыла, сейчас оставалась моим единственным рычагом влияния на бывшего мужа. И пока было не время разыгрывать свой единственный и последний козырь.
— Это наше с ним дело, — сказала в итоге дочери. — Но он очень сильно меня обидел.
Я помедлила, взвешивая следующие слова. Богданов был ей нужен — даже будучи такой скотиной, он все равно оставался ее отцом. И отнять у дочери шанс обрести то, в чем она нуждалась, я уже попросту не могла.
