Накануне дня рождения матери она раздобыла несколько особо убедительных справочников и в том числе медицинскую энциклопедию. Уселась за стол и принялась штудировать.
Так она узнала, что точного значения и понимания этого феномена не существует и ныне. Известно, что в Средние века на людей нападала неизвестная болезнь и они начинали совершать хаотические дерганые движения, неравномерные, несимметричные и беспричинные. Болезнь будто бы приходила и уходила сама по себе или не излечивалась вовсе, но известны также и случаи избавления от недуга после молитв святому Витусу, или Витту, покровителю актеров и танцоров и мученику, известному своим изгнанием бесов у сына императора Диоклетиана. Что, впрочем, не защитило чудотворца от мученической смерти в римском котле с кипящим маслом. Название болезни предположительно могло происходить от обычая в День святого Витта, 15 июня, безудержно плясать перед его статуей, прося себе здоровья.
Однако сведения, добытые Мариной, были так разрозненны и туманны, что она вконец запуталась. Науке так и не удалось выяснить наверняка, что это была за болезнь, ибо все неврологические расстройства, известные XX веку, имели исключительно индивидуальный характер, если, конечно, не брать во внимание примеры массовой истерии. Сложно представить, думала Марина, чтобы люди, пусть даже дремучие и необразованные, пускались в пляс под воздействием и по примеру других таких же. Это не на футбольном матче шарфиками махать… Для себя самой правдоподобной версией она выбрала отравление спорыньей – грибом, паразитирующим на злаках. Этим объяснялась и массовость (зараженный хлеб ели все вместе, так что и заболевали все тоже сразу), и характерные симптомы, ведь спорынья – галлюциноген и токсин, влияющий на моторику и вызывающий неконтролируемые спазмы и судороги. Даже то, что последние века не знали коллективной пляски святого Витта, говорило в пользу этой версии, ведь и зерно нынче хранят иначе, и спорынья почти перестала поражать рожь и пшеницу. Правда, позже из нее выделили лизергиновую кислоту, более известную как ЛСД, но это уже совсем другая история, хмыкнула Марина.
Она уже и сама удивлялась, зачем принялась так рьяно исследовать пляску святого Витта. Ну, травились люди спорыньей. Ну, ходили по городам и весям целыми толпами, дергаясь, словно под током. Что ей до того? Дело прошлое. Страницы энциклопедии, описывающие современные диагнозы, она уже почти все изучила, но дотошность, ставшая в последние два года привычкой, не позволила бросить вопрос на полпути. Так она узнала, что современный человек, упоминая о пляске святого Витта, скорее всего имеет в виду хорею – конвульсивное подергивание конечностей, связанное с поражениями мозга.
Что ж. Она закрыла энциклопедию и вздохнула: бедные люди, чего только не рушится на их несчастные головы, каких только болезней не придумал изощренный разум кого-то высшего и немилосердного! Только и остается, что молить небеса о доброте, а еще лучше – о слабом зрении, чтобы они проглядели, не заметили крохотного человечка и его маленькой мирной судьбы…
Марина на мгновение исполнилась мистической дрожи, но тут же отогнала ее прочь. Часы показывали половину пятого, а ей предстояло ехать на день рождения матери. Зато завтра, на очередном занятии, она расскажет Вале о заинтересовавшей ее болезни во всех красках. Педагогично ли это – вот вопрос!
Она забежала за тюльпанами, которые так любила мама, и в шесть появилась на пороге родного дома.
На удивление, маму Олю она застала в прекрасном настроении. Аккуратно причесанная, с подкрашенными глазами и в многослойной тунике всех оттенков лазурного, она суетилась на кухне. Поцеловав ее в щеку, Марина почувствовала доносящийся от мамы аромат духов, до боли знакомых. Что-то из детства, из того самого, когда они с папой ходили на майский парад.
– А я сегодня выдала! – делилась мама Оля, помешивая булькающее в чугунной кастрюле жаркое. – Забыла, какой день. Думала, завтра праздновать. А телефон прямо вот разорваться готов, столько народу уже позвонило. Первая была эта… как ее… Антонина! Помнишь, у нее двойняшки?
– Да, конечно.
– Ну вот. Звонит, говорит, поздравляю вас, Ольга Васильевна. А я никак не уясню, о чем она. Ну, потом-то уж сообразила. Смотрю на календарь – батюшки, и правда! Тридцать девять лет, и чуть не пропустила. Смех, да и только. Ну представляешь?
– Честно говоря, нет, – призналась Марина.
Она обвела взглядом кухню. Когда-то праздники у них отмечались в большой комнате. Папа выносил стол, мама доставала парадную скатерть и посеребренные мельхиоровые вилки, которые после праздника, натертые мягкой фланелькой до белого блеска, возвращались в светло-голубую картонку. Теперь те же самые вилки лежали возле тарелок, потемневшие, с подернувшимся патиной узором на рукоятках. Приборов было всего два.
– Мы больше никого не ждем?
– А кто нам еще нужен? – удивилась мама. – Ты, да я, да двое нас.
С некоторых пор она полюбила старые, еще из собственного детства прибаутки.
– А тетя Нина? Тетя Маша? Не придут?
Мама помрачнела:
– Ой, да что с них взять. Клуши. Поссорились мы с ними давно, так и не общаемся больше.
Это признание далось маме Оле нелегко, и краешек ее рта несколько раз нервически дернулся. Чтобы отвлечься, она стала расспрашивать дочь об институте.
Удивленная, Марина все же вздохнула свободнее, когда услышала, что они так и проведут этот вечер вдвоем. Признаться, она опасалась, как бы мама не пригласила кого-нибудь из мужчин. По разным косвенным приметам она замечала, что их в квартире бывает предостаточно, и это не один какой-то определенный мужчина, а всегда или почти всегда – разные. Представить сейчас одного из них за столом ей было мучительно.
Но чем больше она рассказывала о своей учебе, тем больше беспокойства поднималось внутри нее. Сперва это было смутное ощущение, вроде царапающегося ярлычка с внутренней стороны одежды, который портит настроение, пока не осознаешь, в чем причина, и не отрежешь его. Но никакие ярлычки ее не царапали. Она общалась с мамой, в кои-то веки приобретшей почти привычный вид, и не могла отделаться от все нарастающей тревоги.
Мама не в порядке.
Дело было сразу во всем. В пересоленном жарком, которое Марина только попробовала и тут же тихонько отодвинула на край стола, а мама уплетала с жадностью голодающего путника, пачкаясь в соусе. Во всех ее движениях, которые то замедлялись, то убыстрялись до торопливости одержимого. Мама Оля ежеминутно терла руку об руку, хрустела пальцами, вставала, садилась, резко оборачивалась то на окно, то на дверь. Не выдержав, Марина поймала ее за руку:
