– Вот, видите, здесь и здесь. Очаги повреждения. Атрофия. Это место называется стриатум, или еще – полосатое тело. Отвечает за мышечный тонус, поведенческие реакции…
Марина приподняла бровь, и доктор понуро кивнул:
– В общем-то, все подтвердилось. Мне очень жаль. У вашей мамы хорея Хантингтона.
Хорея. Марину кольнуло. Все-таки хорея. Пляска святого Витта, будь она неладна. Не зря гоголевщина мерещилась…
– Хорея? – переспросила она тихо. – Но отчего? Спорыньей-то ведь никто больше не травится.
Вершинин взглянул на нее внимательнее, несколько обескураженно:
– При чем тут спорынья?
– Ни при чем, извините.
– Так вот. Хорея Хантингтона – это генетическое. И, скажу прямо, обнадеживать вас не имею права, – неизлечимое.
Марина закусила губу и взглянула в окно. Там на узкой подъездной дорожке не могли разъехаться белый седан и черный джип. Водительские стекла опустились, и водители пререкались, ожесточенно жестикулируя и указывая руками направления друг для друга, как реальные, так и метафорические. Дело кончилось тем, что девушка за рулем джипа подняла стекло обратно и крутанула руль. Машина заскочила правым колесом на бордюр и проехала, оставляя на влажном зеленом газоне черную рытвину.
– И какие прогнозы? – вернулась Марина в кабинет. – Только честно. Что будет дальше?
– Ну… – Доктор потер ладонью подбородок, к обеду успевший затянуться рыжеватой щетиной. – В таком состоянии, как у нее… еще лет семь. С постоянным ухудшением. Тремор в конечностях усилится. Мышцы будут сокращаться непроизвольно, повсеместно – на лице, в шее. Координация ухудшится, вплоть до полной потери контроля над телом. Возникнут проблемы с приемом пищи, глотание и жевание тоже требует мышечной активности, как вы понимаете.
– Ей нельзя работать, ведь так? – Марина скорее размышляла вслух, чем поинтересовалась.
– А она кто по профессии?
– Учитель младших классов.
Вершинин покивал с сочувственным лицом:
– Да, нельзя. Когнитивные функции будут утрачиваться наряду с физическими, хотя это все сугубо индивидуально. Но в любом случае инвалидность. И недееспособность. Бабушка и дедушка по материнской линии у вас еще живы?
– Они рано умерли.
Доктор Вершинин чувствовал, что Марина ждет от него всей картины целиком, терпеливо помалкивает, дожидаясь, пока он обрисует масштаб ожидающего ее краха, с легким вздохом продолжил, искренне заглядывая в глаза:
– Я не могу сказать вам, Марина, что именно будет происходить с ней и в каком порядке. У некоторых в первую очередь возникает агрессия, нарушается речь, пропадает память, возникают проблемы с распознаванием лиц. Утрачивается адекватность поведенческой оценки. Вы говорили, что у мамы изменился характер, испортился… Это вам не показалось. У кого-то наступают депрессия, суицидальные наклонности, паника, параноидальные настроения, навязчивые идеи вплоть до галлюцинаций. Здесь нужно внимательно следить за состоянием, чтобы ничего не упустить. Или может возникнуть гиперсексуальность, в смысле активное и раскрепощенное сексуальное поведение, часто бесстыдное по общепринятым меркам. Эта болезнь – большая редкость, скажу честно, ваша мама – первая у меня такая пациентка… А коллеги сталкивались, я уже сделал пару звонков, разузнал. Но в принципе симптомы, связанные с повреждением базальных ганглиев, схожие во многих неврологических заболеваниях. Так что в этом ключе беспокоиться не стоит, поддерживающее лечение существует.
– Но только поддерживающее… – хмыкнула Марина.
Доктор развел руками:
– Говорят, тетрабеназин дает хорошие результаты. От миоклонических судорог есть препараты, от депрессии тоже. Да, болезнь нельзя вылечить, вы должны это понимать. Но можно облегчить симптомы.
– И продлить ее страдания?
Когда Марина бывала чем-то расстроена, ей хотелось кидаться на людей, словно цепная собака. Она уже знала за собой этот недостаток и сейчас усилием воли подавила вспышку гнева. Доктор, сидевший напротив нее, ни в чем не виноват.
Марина постаралась улыбнуться:
– Простите. Не могу сообразить, как теперь… И что… Как так случилось, от чего все это?..
Он, вероятно, принял вопрос на свой счет, потому что с готовностью принялся объяснять, очаровательно стараясь делать это как можно понятнее:
– Вы же знаете про хромосомы и ДНК, правда? В школе вам должны были рассказывать… В общем, если коротко, то пока ученые не разобрались, почему все происходит именно так. Есть ген, картированный на коротком плече четвертой хромосомы… Этот ген кодирует белок хантингтин. Если белок оказывается мутантным, то он становится токсичным, отравляет организм и начинает разрушать нейроны головного мозга. И так протекает эта болезнь. Это не из-за питания и не из-за какого-то неправильного образа жизни, как думают иногда люди. Просто – так случается.
– Просто не повезло, – невпопад засмеялась Марина.
Они на мгновение встретились взглядами. Вершинин растерянно моргнул. И после короткой паузы произнес:
– Извините, что нет хороших новостей.
– По крайней мере, теперь я знаю. Знать ведь лучше, чем не знать! – кивнула Марина.
Ей хотелось сидеть здесь долго-долго. Смотреть на этого приятного врача, слушать его низкий размеренный голос и ощущать себя ничего не знающей девочкой. Он обстоятельно отвечал на ее вопросы, объяснял, подбадривал и даже пару раз улыбнулся, окончательно перестав опасаться какой-нибудь чрезмерно нервной ее реакции на сообщенное известие. Сейчас от нее ничего не требовалось. Не надо ничего решать, не надо идти и делать. За порогом продолжатся проблемы, и они уже не кончатся. Но сейчас, в эти недолгие минуты, когда весь песок лежал на дне песочных часов, создавая иллюзию безвременья, Марине хотелось остаться и замереть. Замереть навсегда, глядя на доктора Вершинина, его рыжеватые ресницы и ладони с длинными пальцами и крупными суставами. Такие же руки были у ее папы.
Когда она встала, чтобы уходить, закатное солнце выглянуло из-за туч и весь кабинет заполнился теплым янтарем. Марина помедлила, прежде чем взяться за дверную ручку.
– Скажите, доктор… Она ведь давно болеет?
– Носитель она с детства. А в активной фазе болезнь длится уже несколько лет, да.
Вот и ответ.
Дождливый день вспыхнул ясным ярким закатом, и горожане всех возрастов высыпали на улицу: на роликах, на велосипедах, пешком, с детьми, с собаками, парочками. Марина шла сквозь их пестрые отряды и словно никого не замечала.
Несколько лет. Мама Оля болела вот уже несколько лет. Наверное, все началось еще при папе, да только они не заметили. Или папина гибель лишь спровоцировала быстрое ухудшение. Мама Оля забросила вязание не просто так, не из лени и не от горя – ей просто стало тяжело держать в руках крючок. И эти ссоры с подругами, склочность, вспыльчивость… И мужиков она водила не по своей воле, ею руководил подлый недуг, уже овладевающий телом и разумом. А Марина только дулась на нее, сердилась. Судила. Презирала. Даже омерзение испытывала! Какая же она после этого дочь? Вместо того чтобы следить за мамой и поддерживать ее, заметить болезнь раньше (а вдруг удалось бы отсрочить?), она с ума сходила по Ваське и видеть ничего кроме него не желала. Какой позор. Она поверила, что ее мама Оля может быть такой по собственной воле. Как же мало веры и как много недомыслия…
