Несколько лет. Мама Оля болела вот уже несколько лет. Наверное, все началось еще при папе, да только они не заметили. Или папина гибель лишь спровоцировала быстрое ухудшение. Мама Оля забросила вязание не просто так, не из лени и не от горя – ей просто стало тяжело держать в руках крючок. И эти ссоры с подругами, склочность, вспыльчивость… И мужиков она водила не по своей воле, ею руководил подлый недуг, уже овладевающий телом и разумом. А Марина только дулась на нее, сердилась. Судила. Презирала. Даже омерзение испытывала! Какая же она после этого дочь? Вместо того чтобы следить за мамой и поддерживать ее, заметить болезнь раньше (а вдруг удалось бы отсрочить?), она с ума сходила по Ваське и видеть ничего кроме него не желала. Какой позор. Она поверила, что ее мама Оля может быть такой по собственной воле. Как же мало веры и как много недомыслия…
Марина грызла костяшки пальцев, сгорая от стыда. Она вдруг осознала себя посреди оживленного сквера. Ей казалось, что все они смотрят на нее и знают ее вину. Она виновата, шепчет белокурая девушка в налобной повязке своему парню-роллеру. Она виновата, шамкает беззубый старик своей немолодой дочери в болониевом плаще.
– Я виновата.
Васька вернулся в следующем месяце. Повзрослевший, но такой же залихватский и дерзкий, что и был, с карамельно-красными губами, которыми он крепко впился в Марину, едва сойдя с поезда. Никогда, подумала она, ей не избавиться от мысли, что он только что где-то в закутке целовал другую.
Очень скоро Васька действительно понял, что Марина его дождалась. Что не ищет подходящего момента, чтобы признаться, что все кончено, Марина действительно никуда не собирается улизнуть. Что она полностью его и готова быть с ним и дальше. Напряжение спало.
Она не собиралась объяснять ему, что ее «подвиг» вообще таковым не является. А правда заключается в том, что она и правда скучала по Ваське – пока не перестала скучать и не занялась насущными проблемами. В круговерти из учебы, недосмотренных снов и слишком коротких ночей, считаных-пересчитаных копеек, голодного урчания в желудке и отчаяния в голове ее любовь отошла на второй, третий, четвертый план. Как выяснилось, она вполне могла прожить без любви, пока бежала от одного ученика к другому с тяжелой сумкой наперевес. Марина всегда знала, что Васька вернется, и любовь откладывалась на те светлые времена. Пока Вершинин не озвучил диагноз для мамы Оли. Теперь сами светлые времена отодвинулись на неопределенный срок.
Ваське хотелось всего и сразу. Как будто внутри у него открутили вентиль и вода, фыркая и булькая, рванула по трубам. Он умудрился с ходу поступить в пединститут и всерьез теперь собирался наверстывать упущенное время. Марина была нужна ему прежней, той растрепанной темноволосой бестией, которая выжигала татуировку раскаленным ножом, кусалась во время ссор и стонала, пока Васька упивался ее грудью, задрав ей свитер прямо на лестничной клетке четвертого этажа.
Он не знал, что той Марины больше нет.
В минуту слабости она вывалила ему все: и про заработки, и про безденежье, и про мамину болезнь. Особенно про мамину болезнь. Она с упорством маленького ребенка перебирала все счастливые картинки из детства, которые давно привыкла нанизывать на нитки сожаления и развешивать внутри памяти, наподобие старомодной новогодней гирлянды из флажков-воспоминаний.
– Ну что ты так расстраиваешься? Это ведь жизнь.
Марина отняла руки от заплаканных глаз. Васька пояснил:
– Родители не молодеют. Бывает.
Бывает с другими, хотела заорать ему Марина. С теми, про кого она ничего не знает. А это ее родная мама, которая теряет человеческий облик, и даже быстрее, чем то обещают учебники по медицине. И тут не может быть никаких «бывает» и «это жизнь», есть только боль и бесконечные вопросы, больше похожие на упреки в адрес Вселенной. И надо просто понять Марину, просто сгрести в охапку и качать на коленях, говоря, что все будет хорошо, целуя и утирая слезы. Потому что иначе она сломается и не удержится на краю.
Марина ничего не ответила. В тот день они отправились на рок-концерт под открытым небом. И, переминаясь на огромном вытоптанном лугу среди одуревшей молодежи и подпевая песням, некогда так любимым, Марина почувствовала, что больше не принадлежит этой толпе. И Ваське тоже не принадлежит. Теперь у нее другая участь и им не по пути.
Вскоре они расстались. Неловко, но почти безболезненно, потому что к этому времени Васька отчетливо осознал, что от отпадной оторвы Марины осталась лишь оболочка. Да, все такая же – нет, даже более привлекательная. Но оболочка. Внутри она стала совсем иной, незнакомой, серьезной и часто до невозможности унылой. А Ваське так хотелось урвать еще свой кусок веселья.
Вырастая, рассуждала Марина, дети оказываются не готовы ко взрослой жизни. Причем каждый из них не готов к чему-то своему. Одного пугают близкое материнство или отцовство, смена семейного статуса и появившиеся в связи с этим новые обязанности. Другой вдруг выясняет, что, оказывается, взрослые люди работают, а он не хочет ходить на работу и гнуть спину с девяти до шести, ведь профессия, выбранная им по малолетству и недомыслию, оказалась совершенно неприменима к конкретно этому человеческому характеру. Третьему не дает покоя осознание, что жизнь, оказывается, уже началась и идет, и все в ней как-то уж слишком по-настоящему, и нет возможности переиграть, начать заново, поднять лапки с воплем «Я пошутил! Брейк!». Кого-то наотмашь бьет понимание того, что большинство мечтаний так и останется в области фантазии. Или в какой-нибудь двадцатилетней голове поселяется мысль о неотвратимости старости, которая, кажется, уже вот-вот замаячит на пороге.
Марину до глубины души изумило, как всеобъемлюще взрослая жизнь связана с бумажками. Выписками, счетами, квитанциями, договорами и расписками. И бог знает с чем еще. Временами ей казалось, что она погребена под ворохом документов и ей не хватает воздуха. Болезнь мамы Оли обязала ее стать в семье главной. Она уже не могла отнекиваться и закатывать глаза, думая о маминой невыносимости. Мама не была невыносима, она была больна. И вынести ее болезнь и вправду тяжело. Особенно с бумажками.
Пенсионные, страховые… Налоговые декларации. А еще не забыть о подаче документов на инвалидность. А еще история болезни, со всеми снимками и выписками. И постоянные счета, которые надо оплатить.
Вытащив с верхних полок папины старые вещи, Марина отвела в шкафу место для бумаг – высоко, чтобы мама не наткнулась и не перепутала, или, чего доброго, не уничтожила. Теперь ей уже нельзя доверять, как прежде: не так давно она чуть не сожгла альбом с семейными фотографиями, подпалив прямо над синеватым огоньком кухонной конфорки. Марина нашла ее, обливающуюся слезами, и едва успела потушить альбом под струей воды.
