сознании. Просто чаще плакать хочется. Это, кстати, сильно напрягает.
— В каком смысле? — накалываю указательный палец об острый клюв железной птицы.
Сто слов в минуту… Пиздец! Я ведь помню её такой: озорной, весёлой и по-детски мудрой.
— Марго права.
Приплыли!
— Не думаю, — тут же отрицаю.
— Уверена, что на этой штуке лежит заклятие. Хочешь расскажу, почему я так считаю?
— Хочу…
Во внутреннем кармане моего пальто оживает мобильный телефон, на который совершенно нет желания отвлекаться.
— Что случилось? — жена, по-видимому, ощущает лёгкую вибрацию лопаткой.
— Неважно. Рассказывай.
— Пашка забеременела потому, что я прицепила эту штуку ей на лежанку. Было плохое настроение, я, конечно, отыгралась на этой птичке, — намекает на то, что украшение подарила ей свекровь? — Так вот, недолго думая, мерзавка привела Матроскина.
Проверив действие на кошке, Оля перешла на человека в собственном лице?
— Скажи, что шутишь, — прыскаю от смеха. — Это просто совпадение и моя несознательность в вопросах определения пола у кошачьих. Она бы обросла потомством в любом случае. Паштет — кошка, подобные ей беременеют без остановки, несколько раз за год. Недаром говорят: «Плодовита, как кошка». К тому же, сколько раз она сбегала из дому, чтобы встретиться с той рыжей тварью?
— Она ему изменила, — хохочет в кулачок жена.
Вот это да! Кошачья верность — это что-то невообразимое?
— То есть факт неоднократных встреч с представителями своего вида, но противоположного пола ты не отрицаешь?
А телефон — что подозрительно и неприятно! — совсем не замолкает.
— Ответь, — жена переплетает наши пальцы на одной руке, уложив их на живот, водит по пальто, рисуя средние по размеру, идеальные окружности.
Пока я разбираюсь с вызовом, Оля обмякает и ложится, откинув голову мне на плечо.
— Привет, Андрей, — подозрительно осипшим голосом отвечаю в трубку.
Кашляю, но моментально осекаюсь.
— Молча слушай. Хорошо?
Нехороший тон. Жесткий и сосредоточенный. Ростов чем-то озабочен или на понт меня берёт, возможно, выполняя чью-то просьбу.
— Марусова покончила с собой, Юрьев.
Друг сообщает новость, от которой у меня внезапно застывает кровь и моментально обрывается дыхание.
— Два дня назад повесилась в изоляторе.
— Как?
Ничего себе охрана в долбаной колонии!
— На резинке.
— Из трусов?
Я груб и жалок, но мне смеяться хочется.
— Для волос. Удавилась на тюремной двери. Распустила синтетические волокна и…
— Бывает, — перебиваю. — Я плакать не буду, Андрей. Всё? Что с твоим голосом?
— У нее короткие волосы, Юрьев. Зачем ей вся эта дребедень и…
— И что?
— Скажи, что Ольга ни при чем. Заверь меня, пожалуйста, что их встреча прошла тихо и без эксцессов.
— Ни при чем. Полтора часа промелькнули незаметно. Мне даже показалось, что они беседовали от силы тридцать пять минут.
— Кто это? — теплые губы трогают мою щеку, теребят только наметившуюся щетину, специально задевают скулу. — Что там? Это Ростов? — кивком догадку подтверждаю. — Передавай привет.
— Пока! — вместо этого я грубо отвечаю и молниеносно сбрасываю вызов. — Не успел, извини. Связь плохая. Разговор закончен.
— Всё хорошо?
Да! Или всё же нет?
После свидания со Стефанией она вернулась точно не в себе. Сумбурно говорила и даже путала слова. Была как будто бы напугана. Оля настырно спрашивала о том, что чувствовал я, когда убил уродов. Потом её стошнило, а на финал она вдруг сообщила, что ждёт ребёнка. Я не придал тогда значения тому, что у жены была распущена коса. Сейчас же после слов Андрея о том, как именно закончила свое существование осужденная Марусова, у меня, как наваждение, всплывает в разуме один вопрос.
— Оль?
— Да?
— … — тяжело вздыхаю и некрасиво, громко сглатываю.
— Ром, что случилось?
— Стефа умерла, — таращусь на птичий алый клюв, в котором крепко-накрепко зажата белоснежная пеленка.
— Когда?
— Два дня назад.
— И что? — сцепив покрепче зубы, смотрит прямо, в точности перед собой.
— Ничего.
— Мне всё равно, Рома.
— Я должен был тебе сказать, — подняв повыше руку, обхватываю жену под шеей. — Она повеселилась в одиночке. На резинке для волос.
— Очень жаль, — Лёлька пытается освободиться, снять с себя захват. — Так неудобно. Опусти на талию, только не дави и не сжимай.
— Скажи, что всё нормально? — просьбу выполняю, переплетя с ней пальцы, прикрываю воспалившиеся от сквозняка глаза.
— Нормально.
— Что ты чувствуешь? — прижимаю подбородком женскую макушку.
— Вокруг царят спокойствие и тишина.
Она оставила свою заколку там? Специально подложила? Хотела что-то доказать или намеренно организовала хладнокровное убийство. Самоубийство! Самоубийство! Я дурак…
— Я хотела посмотреть в глаза женщине, которая с пеной у рта доказывала, что во всём, что произошло виновата её практически товарка. Хотела убедиться ещё раз в отсутствии женской солидарности, поддержки и взаимопомощи. Стефа подтвердила мои догадки.
— Считаешь, что женской дружбы нет?
— Да. Её нет.
— А как же Ася, Инга, с которыми ты устраиваешь обязательный вечерний телемост. О чём ты говоришь с женщинами, которых даже не считаешь подругами?
— Чего тебе надо, Юрьев?
— Ты помогла ей? — заметно уменьшаю громкость голоса.
— Кому? — подняв голову, заглядывает мне в глаза.
— Она воспользовалась твоей резинкой для волос, Лёля.
— Это обвинение? — теперь жена подозрительно прищуривается.
— Нет.
— Я этого не делала. Я ничем не могла помочь женщине, которая даже не раскаялась в том, что много лет назад натворила. Она до последнего считала, что была права, хотя при этом плакалась, скучая по несуществующему мужчине, с которым якобы познакомилась за решеткой. Какой-то адвокат регулярно навещал подопечную, а Марусова, видимо, и той даме позавидовала. Кстати, а вдруг её приговорили уставшие от скулежа сокамерницы? Она говорила, что нытье там не приветствуется и, мол, такие, как я, там бы дня не выдержали. Я что, сильно ною?
— Нет. Оль, довольно, — щекой об её висок неспешно потираюсь.
— Я не смогла, Ромка.
Пусть будет так!
— Сменим тему? — с надеждой в голосе предлагает.
— Угу, — смотрю на то, как бьёт волна, когда накатывает.
— Как мы сына назовём? — подобравшись, задает вопрос. — Что скажешь, если он будет…
— Сашей, — очень неожиданно ей отвечаю.
— Чего? — Лёлька снова смотрит на меня. Недовольно и будто бы с презрением. — Из-за котёнка ты решил прогнуться в имени?
— Просто так сказал. Там точно мальчик? Ты уверена?
— Твоя подозрительность, Юрьев, до добра не доведёт. Там стопроцентно сын. Конечно — да!
— Архангельск. Тебе на «К», — пригубив стакан с водой, с гордым видом сообщаю.
Двенадцатичасовая боль растаскивает внутренности, превращая их в несвежий фарш. Я хочу орать, но с таким желанием всё же затыкаюсь, потому что не могу его пугать. Предродовой «спектакль» слишком затянулся и выглядит чересчур жестоким, немного пафосным и стопудово неоригинальным. Всё, как у всех.
