молнии. Толпа вокруг оцепенела. Даже парни перестали хихикать. Все с жадностью наблюдали за происходящим. Жених с невестой тоже внимательно ждали развязки, забыв про собственный праздник.
— Сучка, — сказал кто-то тихо.
Голос был похож на Сонин. Татьяна бросила в нее насмешливый взгляд и снова отвернулась к Вадиму.
— Да, я — сучка! — воскликнула она не без толики торжества. — Мне все это говорят. Муравьева, все твои друзья, твоя мать, твой отец, который меня даже не видел. Все уверены, что я виляла голой задницей и наслаждалась жизнью, пока ты убивался горем.
Она тряхнула попой и круто развернулась на каблуках вокруг своей оси, продолжая обходить Вадима по кругу. Парень следил за ней, как охотник за движущейся мишенью, готовый выстрелить в любой момент.
— Никто просто не был в моей шкуре! — крикнула она резко во все горло.
От напряжения из глаз вытекли слезы и упали с подбородка на холодную грудь.
— Вы все здесь свободные люди, у которых всегда был выбор, — всхлипывания перебивали речь. — А я не могла выбрать даже то, что на завтрак буду есть. Я любила геркулес, просто потому что каждый гребаный день своей жизни ела на завтрак геркулес. Я не знала, что бывают другие завтраки. Я не знала, что я могу есть что-то, кроме сраного геркулеса.
Она остановилась и провела руками по волосам, потом зажмурилась на секунду и втянула смешанные запахи алкоголя, чего-то жареного и цветочного, затем тряхнула волосами и пошла дальше. Напряженное молчание заряжало воздух. Становилось душнее.
— Пока не появился ты со своей рисовой кашей.
Татьяна повернулась лицом к Вадиму и посмотрела ему в глаза, шмыгая носом. Он слушал внимательно, придерживая рукой живот, и смотрел на нее с сочувствием. Глаза его тоже увлажнились.
— Я так старалась всегда для других. Отдавалась полностью тому, чего даже не понимала. И никогда и ни в чем не была лучшей, — тихим голосом произнесла она. — Только для отца. И даже он во мне разочаровался.
Комок в горле сбил дыхание. Она опустила голову, зажмурившись. Стояла так с минуту с немым раскрытым ртом, пока, наконец, не смогла сглотнуть боль.
— А потом я влюбилась в тебя,– девушка выдавила ассоциативно кривую улыбку. — И подумала, что это мое. Наконец-то, мое. Я и тебе полностью отдалась, а ты подарил подсолнухи Муравьевой…
Она закрыла лицо руками, чтобы не разреветься, как младенец, борясь с нарастающим в груди ощущением раздробленности. Вадим закачал головой, поджав губы.
— Я же тебя искал на том спектакле, — сквозь стиснутые зубы протянул он. — Почему ты не подошла тогда, раз была там? Хотя бы, чтобы влепить мне пощечину!
Парень глубоко вздохнул и сморщился от боли, сразу схватившись за бок.
— Мне было обидно! — снова вскрикнула девушка, но последнее слово произнесла с надрывом, заглотив его вместе с воздухом. — И больно. Папа тогда сказал, что ты просто использовал меня… И я испугалась…
Девушка опустила раскаянно голову и обняла себя за худые плечи. Больные воспоминания кружились под действием вина в сумасшедшем хороводе мыслей. Хотелось их вытряхнуть, но это только расшатывало.
— Чего?
Карие глаза Вадима расширились от кипящей злости. Невидимые оковы сцепили фигуру девушки. Она почувствовала, как сжимается все внутри и снаружи.
— Я просто боялась быть отвергнутой в лицо, — совсем тихо сказала она. — Я боялась, что вы будете надо мной смеяться вместе. Надо мной и так все всегда смеялись и продолжают смеяться.
Он закатил глаза и медленно прокрутился вокруг своей оси. Сделав несколько шагов в стороны и обратно, парень упер руки в бока и развернулся к ней с усмешкой на лице.
— Поэтому первое, что я услышал от тебя после долгих месяцев поисков и разлуки, это: «Какого хера он тут делает?». Ты думала, я туда посмеяться пришел?
Он сделал резкий кивок в ее сторону и взмахнул руками. Голос стал саркастичным. Татьяна прикусила обе щеки.
— А потом еще заявила, что у тебя давно другой, чтобы мне совсем весело стало, да?
Девушка замотала головой в бессилии. Боль вываливалась с каждым стонущим вздохом наружу, но легче от этого не становилось. Только старые раны кровоточили сильнее. Со всех сторон отдавало холодом. Кто-то устроил сквозняк. Кожа покрылась мурашками. Хотелось сжаться до размеров атома, чтобы исчезнуть из-под сотни пристальных взглядов, которые сверлили ненавистью. Казалось, даже дети возненавидели ее. Презрение толпы смешалось с гневом от несправедливости. Воздух стал еще плотнее.
— Неправда, — возразила она, сжав кулаки, но тут же отступила назад, закрыв глаза. — Я сказала это от ревности.
— Именно! — Вадим испепелял ее неистовым взглядом. — Я из-за тебя бросил все: работу, друзей, родной город. Переехал в эту сраную Москву. И все, что я получил взамен, это абсолютно тупую беспочвенную ревность!
Он швырнул пиджак на пол и размазал рукой по лицу прыснувшие из глаз слезы. Лицо его исказилось от боли. Татьяна захлебнулась собственными рыданиями, прочувствовав, как эта боль проходит сквозь нее. Ноги подкашивались. Она села на пол на колени и уткнулась лицом в ладони.
— Я просто хотела быть гордой, как меня учил отец, но оказалась глупой, — простонала она, завывая. — Я знаю, что я ничем тебя не заслужила. Поэтому и ревную к каждой юбке. Я не могу с ними конкурировать на равных. Ни с Муравьевой, ни с Соней, ни даже с этой шлюхой Надей. Я знаю, что каждая из них тебя достойна, а я — нет. Мне все это твердят.
— Тебе все и все твердят! А сама ты думать не пыталась? — Вадим продолжал стоять в центре зала, держась за больной бок, и смотреть на нее исподлобья. — И какого хера ты слушаешь всех, кроме меня? Ты думаешь, я тебе в любви смеха ради признавался? Чем я заслужил такое недоверие? Почему мои слова и поступки для тебя ничего не значат?
Карие глаза сверлили Татьяну в самую червоточину в душе. Она шмыгнула носом, глядя в пол, и пожала одним плечом, держась левой рукой за правый локоть.
— Почему на меня тебе насрать? — спросил он без повышения голоса, но с глубоким чувством обиды.
— Неправда! — она резко дернула в его сторону голову и поймала холодеющий взгляд. — Не насрать.
Вадим с минуту стоял, не двигаясь, и равнодушно смотрел на то, как медленно ползут по ее щекам
