— Иисус, Мария и Иосиф! — восклицает она, задыхаясь, роняет кусок хлеба, словно он обжег ей руку, и тычет в него пальцем.
Неожиданное название для ноздреватого мякиша. Домашний хлеб ценится за свою румяную корочку, другие сорта, например хлеб фирмы «Уандер» (который и хлебом-то трудно назвать по питательной ценности) имеет ровную, тонкую корку.
— Ты видишь Его?
Если прищуриться, можно различить нечто похожее на очертания лица.
Потом лицо становится более отчетливым. Бородка. Терновый венец.
По-видимому, я выпекла в буханке лик Господень.
Первыми свидетельницами нашего маленького чуда становятся две женщины, работающие в церковном магазинчике. Они фотографируются с буханкой. Потом приезжает отец Дюпри, настоятель храма.
— Поразительно, — говорит он, глядя поверх очков.
Хлеб уже зачерствел. На половинке буханки, которую Мэри еще не нарезала, естественно, тоже есть такое же изображение Иисуса. Удивляет меня то, что чем тоньше режешь хлеб, тем четче виден Иисус.
— Вопрос не в том, что Господь явил себя, — говорит Мэри отец Дюпри. — Он всегда рядом с нами. Вопрос в том, почему Он явил себя именно сейчас.
Мы с Рокко наблюдаем за этой беседой издалека.
— Боже мой, — бормочу я.
Рокко фыркает.
— Именно. Чудное сходство видать. Выпечен облик Отца, Сына его. И святого гренка.
Распахивается дверь, и в булочную врывается журналистка с вьющимися каштановыми волосами, а за ней следует неуклюжий медведь-оператор.
— Здесь хлеб с Иисусом?
Мэри выходит вперед.
— Да. Я Мэри Деанжелис. Владелица булочной.
— Отлично! — восклицает журналистка. — Харриет Йерроу, Девятый канал. Мы хотели бы побеседовать с вами и вашими сотрудниками. В прошлом году мы делали интервью с лесорубом, который, увидев Святую Деву Марию на пне дерева, приковал себя к нему цепью, чтобы компания прекратила там вырубку леса. Эта новость в две тысячи двенадцатом году имела больше всего просмотров. Мы пишем? Да? Отлично.
Пока она берет интервью у Мэри и отца Дюпри, я прячусь за Рокко, который пробивает чек на три багета, горячий шоколад и хлеб на манке. Потом Харриет сует микрофон мне в лицо.
— Это ваш пекарь? — спрашивает она у Мэри.
У камеры глазом циклопа горит красный огонек, который мигает, когда идет запись. Я не могу отвести от него взгляда. Меня пугает уже одна мысль о том, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Я опускаю подбородок на грудь, пряча лицо, хотя щеки мои горят от стыда. Как давно он уже снимает? Успел мельком снять мой шрам до того, как я опустила голову? Или уже давно снимает, и сидящие перед телевизором дети уронят ложки в тарелки, а их матери выключат телевизор, чтобы детишек не мучили кошмары?
— Мне пора, — бормочу я и скрываюсь в глубине булочной.
Потом выскакиваю через черный ход и бегу, перескакивая ступени для покаянных молитв через две. Все приходят в храм полюбоваться роскошным розарием, а мне нравится небольшая пещера на вершине холма, вокруг которой Мэри посадила цветы, чтобы она напоминала картину Моне. Сюда никто никогда не ходит — именно поэтому, разумеется, я так ее люблю.
Поэтому я удивляюсь, заслышав шаги. Когда появляется тяжело опирающийся на перила Джозеф, я тут же бросаюсь ему на помощь.
— Что происходит там, внизу? Зашла выпить кофе какая-то знаменитость?
— Что-то вроде того. Мэри кажется, что она в моей буханке разглядела лицо Иисуса.
Я ожидаю, что он начнет смеяться, но он склоняет голову набок, раздумывая над услышанным.
— Похоже, Господь является там, где его не ждут.
— Вы верите в Бога? — искренне изумляюсь я. После наших разговоров о небесах и преисподней я решила, что он тоже атеист.
— Да, — отвечает Джозеф. — В конечном счете, он судит нас всех. Бог из Ветхого Завета. Вы должны об этом знать, вы же еврейка.
Я чувствую отчуждение, настораживаюсь.
— Я никогда не говорила, что я еврейка.
Джозеф выглядит удивленным.
— Но ваша мама…
— Она — не я.
На лице его быстро сменяются чувства, как будто он решает какую-то дилемму.
— Дочь матери-еврейки — еврейка.
— По-моему, все зависит оттого, кого вы спрашиваете. А вот мне интересно, почему это имеет такое значение?
— Я не хотел вас обидеть, — сухо говорит он. — Я пришел просить об одолжении, и мне просто необходимо было удостовериться, что вы именно тот человек, который мне нужен. — Джозеф глубоко вздыхает, а когда выдыхает, произнесенные им слова повисают между нами. — Я бы хотел, чтобы вы помогли мне умереть.
— Что? — Я неподдельно изумлена. — Почему?
Похоже, у Джозефа приступ старческого слабоумия. Но взгляд у него чистый, сосредоточенный.
— Понимаю, что просьба необычная…
— Необычная?! А как насчет «безумная»?!
— У меня есть на то причины, — упрямо твердит он. — Прошу мне поверить.
Я отступаю на шаг назад.
— Наверное, вам лучше уйти.
— Пожалуйста, — молит Джозеф. — Вы говорили так о шахматах. Я думаю на пять шагов вперед.
Его слова заставляют меня онеметь.
— Вы больны?
— Врачи уверяют, что тело у меня еще крепкое. Так Бог надо мною шутит. Он создал меня таким сильным, что я не могу умереть, даже если захочу. Дважды у меня был рак. Я пережил автомобильную аварию и перелом шейки бедра. Я даже, пусть Господь меня простит, проглотил пузырек таблеток. Но меня обнаружил свидетель Иеговы, который, так уж случилось, раздавал брошюры и увидел в окно меня, лежащего на полу.
— Почему вы пытались себя убить?
— Потому что я должен умереть, Сейдж. Я заслуживаю смерти. И вы можете мне помочь. — Он колеблется. — Вы показали мне свои шрамы. Я лишь прошу позволить мне показать свои.
Меня вдруг озаряет: я ничего не знаю об этом человеке за исключением того, чем он сам решил со мной поделиться. А теперь, по всей видимости, он выбрал меня для того, чтобы я помогла ему совершить самоубийство.
— Послушайте, Джозеф, — мягко начинаю я. — Вам нужна помощь, но не по той причине, что вы думаете. Я не совершаю убийства налево и направо.
— Скорее всего, нет.
Он лезет в карман пальто и достает небольшую фотографию с зубчатыми краями. Вкладывает ее мне в ладонь.
На снимке я вижу человека гораздо моложе, чем Джозеф, — но тот же «мыс вдовы»[12], тот же нос крючком, черты лица отдаленно напоминают его. Он одет в форму офицера СС. И он улыбается.
— Однако я совершал, — говорит он.
Дамиан высоко поднял руку, и солдаты засмеялись у него за спиной. Я пытаюсь подпрыгнуть, чтобы забрать деньги, но не достаю и чуть не падаю. Хотя стоит октябрь, в воздухе пахнет зимой, и руки у меня замерзли. Рука Дамиана змеей обвилась вокруг меня, словно тисками сжимая мое тело. Я почувствовала, как в кожу впились серебристые пуговицы его формы.
