Само собой, у Зои был свой репертуар. Бах, венские классики – с полдюжины сонат, «Январь» и «Октябрь» из «Времён года» Чайковского, три вальса и пара мазурок Шопена, его же экспромт-фантазия, миниатюры Дебюсси, пьесы Грига, два этюда-картины Рахманинова, да всё и не вспомнишь сразу! Понятно, что не всё наизусть от ноты до ноты, но кое-что – пожалуйста, хоть сейчас!
Однако «хоть сейчас» не вышло. Мазурка Шопена заупрямилась! Мелодия, сто лет знакомая, ни с того ни с сего перестала слушаться пальцев. Или это пальцы перестали вдруг слушаться? Звуки, вместо того чтобы выстроиться плавной извилистой линией, то рассыпались и пропадали, то, наоборот, грубо вламывались в середину такта. А может – о, ужасное подозрение! – такое было ВСЕГДА? И только теперь Зоя это УСЛЫШАЛА?
Вальс, правда, вышел получше, но в пассаже вдруг разошлись руки. Левая – кто бы мог ожидать! – напрочь отвыкла от того едва заметного, почти неуловимого ускорения, которое и придаёт вальсу жизнь.
Хотя, в общем-то, ожидать следовало. Не занимаясь-то месяцами. Да практически и годами…
Но Тетеря! Тетеря!!
Главное, хоть бы вспомнить, что там она такое играла при выпуске? Стравинского, что ли? Или Даргомыжского? Что-то нетипичное, её даже похвалили, и до чего удивительно это было: нашли кого похвалить – Тетерю!
Но всё-таки, хоть и похвалили, не могло же этак по волшебству: раз – и ты чуть ли не Громова! Два – и на гастролях в бархатном платье! Или всё дело в этих её липовых справках? Пока все нормальные люди, значит, надрывали здоровье на физкультуре, бегали три километра – другие, значит, занимались себе спокойненько расходящимися гаммами. Готовили техническую базу…
А теперь, значит, – одним вершки, а другим корешки. Хлопайте ладошами, рядовые зрители!
– Мам! К тебе…
– Отстань! – рявкнула Зоя, не поворачиваясь.
– …к тебе тёть-Люся!
Пришлось-таки встать из-за пианино.
В комнату вплыло нечто чёрное и блестящее, всё в бусах и блёстках. Кузина Люси.
Зоя разглядывала её в недоумении.
– Ничего себе! До сих пор не одета! А голова?! Да ты знаешь, сколько сейчас времени? – с ходу накинулась кузина.
– А… я…
– Забыла, что ли?! Ну, Зойка, ты монстр! Я к тебе вчера зачем заходила? Мы же к Насте идем! К Нас-те! – и она отработанной трелью побарабанила по лбу.
– Ох, чёрт… А я и…
– Вижу, что ты и! Я к ней, как к нормальному человеку…
– Тёть Люсь, у мамы сегодня тяжёлый день.
Зоя и Люси одновременно вытаращили глаза. Пашка защищал мать? Заступался?!
Кузина опомнилась первой.
– Короче, быстро – приличный свитер, пальто и сапоги! Да, и деньги на цветы – с тебя!
По тону Люси чувствовалось, что ей, Зое, лучше промолчать и подчиниться.
– А на сколько это… мероприятие? – всё же заупрямилась она. – У меня планы, журнал вот хотела заполнить…
– Ерунда! Ещё вся ночь впереди! – отмахнулась Люська.
– Подожди! А подарок?
– Да вот подарок, – объявила Люси и расстегнула молнию на сумке. Оттуда блеснул диск в целлофановой упаковке. – «Наше кино»! Что больному человеку приятно? Отвлечься и комедию посмотреть… А цветы возьмёшь на рынке, как раз рядом. Я глянула – гвоздики есть недорогие. Племяш, пока!
Дальнейшие переговоры были бессмысленны – кузинины каблучки уже стучали где-то внизу лестницы. Темп её жизни отличался от Зоиного примерно как в музыке «аллегро» от «адажио». Через минуту за ними захлопнулась дверь подъезда. Через четыре минуты – дверца маршрутки. А через двадцать шесть они поднимались по грязной лестнице полутёмного незнакомого подъезда.
– Слушай, я ж её совсем не помню! – растерянно сообщила Зоя в спину кузине. – Помню только платье! На свадьбе на ней платье не белое было, а голубое… И вообще, по-моему, на день рождения положено немного опаздывать!
– Только не к больному человеку, – отрезала Люси, не оборачиваясь.
– А чем она больна? Ты не говорила!
– Сказала, рассеянный склероз. Лежит, – сообщила кузина. – А когда человек в таком состоянии, сама понимаешь…
– Так чего ж мы припрёмся?! – остановилась Зоя в страхе. – Раз человеку плохо! Лежит!
– Она уже пять лет лежит. Инвалид первой группы. Это неизлечимо, – уточнила кузина. – Ну, чего застряла? Поговорим с ней. Всё же почти родственница… Развлечём хоть немножко!
И продолжала решительно подниматься.
У Зои вспотели руки. И только теперь осенило: надо было отказаться! Просто сказать – не пойду, не могу, и всё! Ну как они будут РАЗВЛЕКАТЬ? О чём говорить? Вечно эта Люська…
Но наверху уже открывали дверь.
– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте! – послышалось навстречу немного протяжно.
Голос был незнакомый. И комната незнакомая. Но у Зои мгновенно возникло чувство, что такое с ней уже случалось, причём не один раз: она переступает порог и окунается в праздник. Вспомнилось ясно-ясно: белоснежная скатерть с сияющими приборами… телевизор… и вот это – «Здравствуйте, девочки!» навстречу.
Ну конечно, то был праздник двенадцатого августа – Машкин день рождения! Он освещал всё лето с первых дней июня, словно путеводная звезда, и отблески этого сияющего дня сохранялись на небосводе до самого первого сентября. Кульминацией же праздника был накрытый белой скатертью стол с примостившимся на краю телевизором «Рекорд». В его притихшем экране торжественно отражались блестящие вилки, тарелки и маленькие детские кружечки «под хрусталь», а посередине величественно возвышались две громадные салатницы и блюдо с бутербродами: на каждом ломтике хлеба бело-жёлтый яичный овал, а поверх овала – две игрушечные рыбки кильки и весёлый зелёный хвостик петрушки. Нигде больше не ела Зоя таких бутербродов! По углам комнаты скромно жались присмиревшие атрибуты непраздничного времени: швейная машинка Машкиной мамы, по случаю дня рождения сложенная и прикрытая кружевной накидкой; папины газеты, которыми в обычные дни были завалены стол, комод и даже диван, ныне же собранные в аккуратные стопки; а все куклы, зайцы и разнокалиберная игрушечная посуда послушно замерли на подоконнике, рассаженные и разложенные по росту и ранжиру заботливой хозяйской рукой…
И вдруг четверть века спустя всё это воскресло! Телевизор (хотя и не «Рекорд», а «Эл-джи») деликатно пристроился на краю стола-тумбы, впритык к блюду с котлетами. Кресло, заваленное газетами и журналами, на сей раз отодвинулось в угол, прячась за шифоньер с тем самым зеркалом – в этом готова была поклясться Зоя! – перед которым в безлюдное дневное время перемеряны были все Машки-мамины наряды: и плиссированная синяя юбка, и ажурная кофточка, и белый шарф с шёлковой бахромой… И в довершение картины знакомая белобрысая кукла удивлённо таращила глаза с подоконника.
– Здравствуй… те, – сказала Зоя немного не своим голосом и прокашлялась.
За столом сидели… но нет, всё-таки не Машка и не Умница Галка, не Марик-акробат из третьего подъезда и не Славка Шут! Вместо них обнаружилась улыбающаяся пышноволосая красавица в блестящем платье, которая и поздоровалась с ними. «А где же Настя?» – вспомнила Зоя и на мгновение оторопела. И только в следующую минуту, когда кузина с белыми гвоздиками двинулась обнимать красавицу, она сообразила, что это сама Настя и есть.
На вид ей было года двадцать четыре – никак не больше. Лицо её Зоя, само собой, забыла начисто, да и Люси, судя по сдержанно-изумлённому выражению, тоже. Собственно говоря, красавица была, если вглядеться, не такая уж и красавица: ничего такого сногсшибательного, картинно-экранного в ней не замечалось – ни цыганского блеска в глазах, ни точёных бровей, ни пышно вздымающейся груди. Черты лица были скромненькие, брови светленькие, глаза голубенькие – этакая, в общем, среднерусская равнина. Но волосы, хоть и невзрачного пепельного оттенка, надо признать, рассыпались роскошными волнами и приходились как будто не по размеру миниатюрному телу – это-то, похоже, и придавало женщине хрупкий, обманчиво юный вид. И ещё ресницы – пушистые, девичьи.
– Спасибо! Спасибо! – говорила она нараспев, бережно принимая подарок и гвоздики и вновь взглядывая на гостей. Глаза её лучились и сияли. «Нет, всё-таки красавица! – уверилась Зоя. – И неужели сорок? И ничего она не лежит…»
Тем временем Настя позвала:
– Саша!
Тощая беленькая девчушка лет десяти (Танька? сама Машка? опять выпрыгнуло из глубин памяти – но нет, конечно же, никакая не Машка, а та самая девчушка, что открыла им дверь), скользнув между взрослыми, ловко перехватила у неё гвоздики и унесла, а через минуту водрузила их на подоконник в громадной керамической пивной кружке. Гвоздики грациозно прогнулись в разные стороны, как салют.
Настя спокойно кивнула, не пытаясь помочь ей. «Значит, всё-таки инвалид! Неизлечимо!» – грянуло в голове у Зои. Теперь-то она разглядела всё: и болезненную истончённость облика, и чуть заметные тени под глазами, и скорбно опущенные уголки маленького рта, как на иконах великомучениц, – это было заметно, когда она не улыбалась. И высокую подушку под спиной…
