— О, вы говорите по-французски, хотя, конечно, это не мой французский. Париж — мой дом, — сказала она. — Вы едете в Париж из Марселя?
Я покачала головой, но не сообщила, куда направляюсь. Я видела, как она смотрит на перила, на мои руки без перчаток.
— У вас семья во Франции?
Я снова покачала головой.
— Значит, вы едете на встречу с возлюбленным? — спросила она, лукаво улыбнувшись.
На это я лишь моргнула и открыла было рот, но не нашлась что сказать.
Она кивнула, явно довольная собой.
— Понимаю. Да, вы встречаетесь с любимым.
Я посмотрела на нее и, сама себе удивляясь, сказала:
— В общем да. Я отправилась в путешествие, чтобы… найти кое-кого.
Женщина кивнула, изучая меня. Ее взгляд задержался на моей щеке, затем спустился на мою фигуру. В то утро, дрожащими руками причесываясь перед зеркалом, я заметила незнакомую пустоту на своем лице.
— Ах! La passion grande[20]. Конечно, милочка. Женщина всегда должна отдаваться своим чувствам. Я сама пережила несколько больших и страстных увлечений.
Теперь ее улыбка стала шаловливой — она наклонила голову, глядя на меня исподлобья. Несмотря на то что пудра скопилась в глубоких морщинах вокруг ее глаз и тонкие губы открывали ряд ее зубов, я поняла, что она действительно в молодости привлекала внимание мужчин. И, безусловно, она была страстной натурой.
Конечно, она понимала, что я не из таких женщин.
Я вежливо улыбнулась ей, извинилась и направилась в свою каюту, не став ждать, когда Америка — мой дом — станет совсем маленькой, а потом и вовсе исчезнет.
Я не выходила из своей тесной каюты большую часть недельного плавания, поскольку не очень хорошо себя чувствовала, чтобы много есть или даже просто ходить по палубе, а также не хотела ни с кем разговаривать, боясь, что, если я опять столкнусь с той дамой, она вынудит меня ответить на все ее вопросы. А у меня самой не было ответов, только вопросы.
В моей каюте стояло уже несколько подносов с принесенной мне незамысловатой едой, я коротала время, поочередно пытаясь то спать, то читать. Но ни то ни другое мне не удавалось: я была слишком обеспокоена, чтобы крепко заснуть или сконцентрироваться на тексте.
Я испытала глубокое облегчение, когда мы причалили в порту Марселя. Просто я дала себе обещание, что если пересеку Атлантический океан, то назад дороги уже не будет. Только не после того, как я преодолела такое расстояние, говорила я себе. Я не имела права даже думать об отчаянии.
Но сейчас, в Танжере, мне не хотелось вспоминать о Марселе и о том, что там произошло. Я просто не могла.
Резко поднявшись, я на секунду сжала пальцами виски. Затем налила в стакан воды из бутылки, стоявшей на туалетном столике, выпила ее и, несмотря на предостережение парня, вышла в коридор в поисках лестницы на крышу. Мне хотелось посмотреть на Танжер сверху, ведь я видела его, будучи нездоровой, и не понимала, куда еду. К тому же от порта мы ехали по узким улицам, и создавалось впечатление, будто я смотрю на этот новый для меня мир через длинный тоннель. У меня, наверное, был такой же зашоренный взгляд, как у осла, который тянет повозку, не в состоянии смотреть ни налево, ни направо, а только перед собой.
Я нашла лестницу в конце холла — на нее вела дверь, закрытая на обычный засов. Ступени были крутыми и без перил, что обычно представляло для меня сложность, но, тем не менее, я поднялась на крышу, благодарная, что проход был таким узким и я могла помогать себе, упираясь руками в стены. Откуда-то сильно воняло нечистотами, но когда я взобралась наверх и ступила под ослепляющий свет, темнота и неприятный запах исчезли и я почувствовала запах моря.
Подъем вызвал у меня одышку, и я вынуждена была восстановить дыхание, согнувшись и уперев руки в бедра. Но когда я выпрямилась, то открывшийся вид снова заставил меня задержать дыхание. По одну сторону от меня простиралось переливающееся на солнце море, а обернувшись, я увидела горы. Прославленный Эр-Риф! Заходящее солнце окрашивало его в кроваво-красный цвет.
Я стояла одна под сладким бризом посреди Танжера с его ослепительно белыми при вечернем свете зданиями. Незнакомые пышные широколистные деревья, так же как и пальмы, пестрели разными оттенками зеленого. Такая яркость цветов, игра света заставили меня вспомнить о самых выдающихся картинах — это был не просто синий, или красный, или желтый, или зеленый цвет, но лазурный, индиго, кроваво-красный и малиновый, янтарный и шафрановый, цвет морской волны, или лайма, или оливковый.
У меня разболелась нога; я стала искать место, где можно было бы присесть, но не было ничего подходящего, никакого ограждения. Тогда я поняла, почему парень предостерегал меня: один неосторожный шаг мог привести к беде. Может быть, уже кто-то (возможно, из компании Элизабет Панди) пришел сюда, выпив слишком много спиртного, и разбился насмерть?
Я закрыла глаза, а затем, вздрогнув, снова открыла. Мне вспомнился Пайн Буш, пустырь в нескольких милях от моего дома, близлежащее озеро, да и вообще окрестности Олбани. В тех местах я провела много времени, гуляя и зарисовывая растения и красивые виды. Я подумала о своих акварелях, папоротнике приглушенно-зеленого цвета, утонченных бледно-лиловых оттенках вероники, смущенно склонившемся розовом венерином башмачке[21], сдержанной ариземе[22]. Но то, что я увидела здесь… Я знала, что с помощью моих красок в коробке, спрятанной на полке спальни в моем маленьком доме за океаном, я никогда не смогу передать такие цвета.
Когда боль в ноге уменьшилась, я медленно прошла к дальнему концу крыши и посмотрела вниз, на темные лабиринты улиц и, конечно же, на медину, самую старую часть города. Там бродили толпы людей, словно безумные; слышались возгласы, крики ослов, собачий лай и изредка верблюжий рев.
А затем раздался звук, которого я никогда раньше не слышала, — высокий и увлекающий за собой голос, доносившийся откуда-то сзади. Я повернулась, чтобы посмотреть на шпиль минарета, зная, что это муэдзин призывает мусульман к вечерней молитве. Неожиданно к нему присоединился еще один голос, затем еще один — это призывали голоса с разных минаретов во всем Танжере. А я стояла на крыше, слушая звонкие монотонные фразы, которые звучали для меня как «Аллах Акбар», и смотрела на окрашенные в алый цвет горы.
Слышал ли Этьен такие же звуки? Смотрел ли на небо, на горы, на море? Думал ли он обо мне в тот одинокий час, как я о нем?
Я вынуждена была закрыть глаза.
Когда гул голосов стих и воцарилась неожиданная тишина, я открыла глаза и почувствовала, что эти незнакомые молитвы каким-то образом проникли внутрь меня. Я машинально перекрестилась.
