наша любовь гроша ломаного не стоила. Не так. Я
хочу, чтобы узнал, и, едва подумав об этом, торможу.
– Оль! – Разворачиваюсь к ней, кричу, чтобы она услышала с расстояния десяти шагов: – Ты же ему все доложишь так же, как делала раньше?
Она молча облизывает губы и слегка улыбается.
– Я предупреждала, – хрипит она в ответ. – Лучше тебе извиниться и вернуться.
Даже комментировать это не хочу. Костров тоже молчит и почему-то продолжает держать меня за руку. Даже чуть дергает за собой, чтобы шла и ничего не отвечала. Мы не тормозим даже на светофоре, где нам нужно перейти через дорогу. Тимур не останавливается, увидев красный, а идет дальше, до следующего. Кажется, ничто не может сбить его с пути, и это восхищает.
Тимур провожает до подъезда, смотрит, как я открываю дверь, потом закатывает глаза – хмурится, будто делает то, чего совсем не хочет, и заходит со мной. В лифте мы тоже молчим: Костров рассматривает объявление стоматологии под стеклом, я – выжженные кнопки.
Когда открываю дверь в квартиру и собираюсь пригласить «друга» на чай, он уже разворачивается и идет к лифту.
– Завтра в половине восьмого, – сообщает он, когда створки лифта открываются.
Я киваю в ответ и хочу сказать спасибо, но не успеваю – слышу, как робот сообщает, что двери закрываются.
Какой же все-таки этот Костров странный! Очень странный! Но Егор замолчал, когда Тимур попросил, Компашка перед ним расступилась, а еще он живой и постоянный. Вечером он поужинает у окна, потом погуляет с Вячеславом, потом сядет за работу. Утром проснется, сделает зарядку, съест салат, выйдет из дома. Для меня этот повторяющийся цикл – как возможность самой остановиться и просто прикоснуться к чему-то уравновешенному, гармоничному.
Выдохнув, смотрю по сторонам и пытаюсь досчитать до десяти, чтобы успокоиться. Бреду на кухню, ставлю чайник и торможу у окна. Смотрю, как Костров пересекает наш заросший двор, нагибаясь, проходит через дыру в покосившемся старом заборе и легкой походкой спускается с насыпи для погребов на парковку своего дома. С ним здоровается чисто одетый дворник в форменном комбезе какой-то клининговой фирмы. Кивают в знак приветствия немногочисленные соседи, чинно вышагивающие по двору с собаками на поводках. Даже псы во дворе Кострова не такие, как в нашем: все порядочные и воспитанные, с лоснящейся шерстью. Но мне, конечно же, так только кажется.
Когда в окне шестого этажа наконец загорается свет, я улыбаюсь. Костров потягивается, разминает шею, прислоняется к стеклу и изучает двор. Мне даже кажется, что смотрит на мой дом, но я явно додумываю лишнее. Он, конечно, при желании мог бы увидеть меня – я как раз напротив, тоже шестой этаж, но это вряд ли.
– Да? – Сначала отвечаю на звонок, а потом понимаю, с кем говорю.
– Ась, поговорим?
– Егор…
– Ась, прости. Парням объяснил, что это… Ну, что это все хрень полная. Это они не серьезно, ты же понимаешь?
Он говорит так искренно, что хочется сказать «ничего страшного». Наверное, так бы оно и было, но я до сих пор чувствую, как охватывает паника, и это однозначно неприятно: осознавать себя такой жалкой и загнанной.
– Мама на чай звала. – Ложь. – А Сонька по магазинам. – Двойная ложь. – У Жеки тусовка на хате, тебя девчонки ждут. – А вот это, скорее всего, правда, но тошнотворная. Им нужны сплетни и тот, кто честно скажет все, что о них думает. Иначе они чахнут, как залюбленные фикусы.
Даже отвечать не хочу. Ставлю громкую связь и кладу телефон на микроволновку. Теперь голос Егора звучит сверху и возникает ощущение, что он рядом. Непорядок. Перекладываю на столешницу – так-то лучше.
– Я серьезно, – повторяет он уже набившие оскомину слова.
Колчин какое-то время молчит, а я наблюдаю за чайными листьями, разбухающими в кипятке. Конечно, он позвонил не ради того, чтобы попросить прощения.
– Что у тебя с этим додиком?
– Каким?
– Костровым. Оля сказала, он тебя… увел. На черта ты ему сдалась?
– Я интересный человек, ты не знал?
– Да уж, очень интересный. Все знают, что мы вместе, и…
– Мы уже не вместе. Привыкай к этой мысли.
Скинув вызов, я бегу в ванную, чтобы умыться. Смотрю на мутное отражение в старом треснувшем зеркале, трогаю худые, впалые щеки и острые скулы. Длинные светлые волосы мешают и висят небрежным хвостом, мне лень, как раньше, делать укладки и портить их утюгами и плойками. Хочу отрезать, как когда-то на первом курсе. Эта мысль почему-то привлекает больше, чем только что состоявшийся разговор. Я спокойно иду обратно на кухню, прикидывая, как выкроить денег на стрижку и, быть может, на пигмент, чтобы заодно покраситься.
Когда вновь беру призывно мигающий телефон, то хмуро читаю сообщение Егора: «Он долго не протянет, ты же знаешь. Я подожду. Кроме меня, ты никому не нужна».
Не спится. На часах пять утра, а я до сих пор не сомкнула глаз и, когда сопротивление уже бесполезно, все-таки встаю и иду в душ. Всякий раз, когда не могу уснуть, в теле чувствуется обманчивая легкость: к обеду на меня обрушится вся тяжесть недосыпа, но пока я как будто полна сил.
К шести утра уже собираюсь в институт и слоняюсь по дому. Платье поглажено, со свитера срезаны катышки, волосы заплетены в косу вокруг головы, и даже сделан легкий макияж. Выхожу из дома для того, чтобы себя хоть чем-то занять, и решаю, что пора навестить Старушку.
Гаражный кооператив у меня как раз за домом, и там, в боксе номер двадцать шесть, настоящая сокровищница. Дед собирал там всякий хлам, бабушка хранила в погребе соленья. Уверена, при желании там можно найти и диван, и шкаф, без которых неудобно жить.
С момента переезда я ни разу не зашла туда. Почему-то открыть двери гаража было страшно. И встретиться со Старушкой тоже – год назад мы попали в аварию. После ремонта я попросила Егора загнать ее на зиму не в его гараж, а в мой. Может, не хотела бередить раны? Может, чувствовала, что больше за руль не сяду, так зачем зря занимать место?
Почему-то сейчас, сидя на лавочке перед закрытыми дверями, чувствую, что собралась себе в душу заглянуть. Будто она такая же пыльная, металлическая, скрипучая и такой же хилой дверью закрыта. При желании кто угодно мог хорошенько пнуть по воротам и угнать Старушку. Достаю ключи, встаю с лавочки и тут же останавливаюсь. Мимо проходит дядя Вова, сосед. Кивает, улыбается, идет
