— Нет.
— А желе? Как насчет виноградного желе? — Прости, но у меня только земляничный джем от Фушона.
— Сойдет. А это что: цветочная пыльца. — Он держал в руках небольшой горшочек с надписью. — Что это такое и с чем едят?
— Это витамины.
— Наверняка все запоганенное пчелиными лапками, — он брезгливо поставил горшочек на место.
— Сколько яиц? — спросила Нелл.
— Четыре, и взбей получше. А, оказывается есть пиво. Ты будешь?
— Нет, благодарю, — сказала она, разбивая четыре яйца в миску. — Здесь тарелки, здесь серебро, здесь бокалы, здесь салфетки, — она указала соответствующие дверцы и ящички.
Шеа, не потрудившись даже взглянуть, увлеченно резал булку и заправлял куски в тостер.
— Пахнет восхитительно. — Он встал у нее за спиной, вдыхая запах жареных яиц и дыша ей в затылок, так что она могла ощущать тепло его дыхания; затем придвинулся к ней поближе, касаясь губами ее уха.
Насколько по-другому все может выглядеть в иных обстоятельствах, поразила ее внезапно мысль.
— Следи за тостами — они подгорят, — сказала она нарочито озабоченно. Она сняла с плиты яичницу и выложила ее в тарелку, уже доверху наполненную тостами.
— Мне очень совестно за этот обед, — проговорил он, жуя яичницу. Жевал он медленно и методично. — Какой-то сумасшедший день, даже для меня. Ни малейшей улики в отношении похитителя картины Вермеера, а также ничего — по следам исчезнувшего Кохрэйна. Я говорил как раз перед выходом из офиса с Тексом Смитом, и он сообщил, что это «очень крутое, ну, очень крутое» дело, и «прости, старик… но пока — ни фига». Слушай, старушка, а у тебя получается «ну очень» потрясная яичница, просто пальчики оближешь — язык проглотишь…
— Перестань, Шеа. Твой жаргон даже хуже, чем у Текса Смита. Да я ни за что не поверю, что он когда-нибудь был в Техасе.
— Но он в самом деле там был, — возразил Шеа, доставая из тостера очередной кусок. — Однажды. Три года назад, когда в Сан-Антонио была подписана конвенция об усилении законопорядка. Он мне прислал тогда снимок, на котором не то его прошибла слеза умиления, не то его глаза заслезились от солнца, но только выглядит он так, как будто вот-вот вознесется на небо. Он искатель сильных чувств и ощущений, этот малый.
— Шеа, ты, наверное, такой же лжец, как и он. Я не верю ни одному твоему слову.
Он усмехнулся:
— Передай мне, пожалуйста, джем. — Он зачерпнул ложкой полбанки изысканнейшего джема из знаменитых на всю Францию ягод дикой земляники и намазал толстым слоем поджаренный хлеб. — Неплохо, — одобрил он, слизывая земляничные усы. И продолжил: — Ты же знаешь Кохрэйнов; что он из себя представляет?
— Я знала их только по официальным приемам, — возразила Нелл. — И я думала, что Кохрэйн как раз составляет исключение среди мужчин: человек, на которого можно положиться.
Шеа выглядел озадаченным:
— Исключение? Всего один мужчина, на которого можно положиться? Ты очень мрачно смотришь на жизнь.
— Не думаю. Потому что любой мужчина на поверку оказывается совсем не тем, чем он хочет себя показать. Почему-то считается, что вы мужчины, прямы и честны, тогда как женщины — лицемерны и хитры, а я обнаружила, что все как раз наоборот. Это вы, мужчины, вечно собираетесь группами, кланами, расставляете сети, с особым значением жмете кому-то руки. — В пылу полемики она взяла для себя один из тостов и съела его. — Я считаю, что мужчины гораздо загадочнее женщин.
Впрочем, подумав о том, какие секреты из его мужской загадочной жизни он мог бы ей поведать, она смутилась и опустила глаза под его пристальным взглядом.
Усмехаясь чему-то, Шеа покончил с поздним ужином и откинулся на спинку стула, заложив руки за голову. Он удовлетворенно вздохнул:
— Должен признаться, не ожидал. Ты молодец, Нелл. До этого ужина я бы поклялся, что ты не сможешь и воды вскипятить.
— Не обольщайся: я всего лишь пожарила яичницу. А что заставило тебя думать, что я и воды не смогу вскипятить?
— Твои ноги, — откровенно ответил он.
— Что ж, до этого ужина я бы поклялась, что ты и тоста не сумеешь пожарить, — отпарировала она.
Он воинственно выпятил подбородок:
— И на чем же ты основывалась?
— Меня на эту мысль навели твои ноги.
Он расхохотался:
— Ты еще увидишь, что у меня талант по части домашнего хозяйства.
Он взял свою тарелку:
— Я мою, ты вытираешь, — он протянул ей полотенце.
— Но здесь только одна тарелка, — засмеялась Нелл. — А, впрочем, ты прав: начинать надо с малого.
Он протянул ей вымытую тарелку и принялся за миску:
— А когда ты наконец расскажешь мне о гала-представлении?
В панике она едва не выронила тарелку. У нее затряслись руки:
— Я не собираюсь рассказывать тебе об этом. Ты прочтешь все в собственной газете.
— Даже самое безобидное сообщение?
— Нет.
— Ты мне не доверяешь? — Его глаза смотрели плутовски.
Нелл заставила себя улыбнуться:
— Часть меня тебе доверяет, но…
— А другая?
— А другая хорошо помнит Вудворда и Бернштейна.
— Не вижу аналогии, — сказал он, беря ее руку в свои. Его руки, теплые и сильные, совершенно скрыли ее ладошки.
Ей очень хотелось ответить на его нежное рукопожатие, но она сдержала себя, улыбнувшись и покачав головой:
— Не хочу даже говорить об этом, Шеа. На моих устах — печать.
— Ты — жесткая женщина, Нелл.
— Просто осторожная, — поправила его она. — Я…
Он поднес палец к ее губам, чтобы очертить линию «печати», и она совершенно непроизвольно, как будто это была естественнейшая вещь, поцеловала его руку. И снова испугалась: не его, но себя самой. Ей страшно хотелось обнять его, положить ему руки на плечи. Ей так хотелось этого, что прерывалось дыхание.
