И за месяц он настолько меня приучил к себе, к сексу, что порой страшно становится. Это как наркоман начинающий, наверно.
У него в голове еще есть мозг, и в этом мозгу есть понимание того, что в бездну летит. И в то же время тот же самый мозг не дает отвыкнуть. Не позволяет остановиться. И осознание того, что ты — в глубокой заднице… И дальше может быть только хуже… Оно бесценно. Ошеломительно. Жутко. И заводяще.
Я понимаю, что он за человек. Тоже не дура совсем уж. Я понимаю, что надо держаться от него подальше. Инстинкт самосохранения все же работает, несмотря ни на что.
И в то же время остановить это все не могу.
Да и он не позволяет.
В то, первое наше утро, когда я проснулась от его голоса, доносящегося из кухни, осмотрела себя, разворошенную, измятую постель… Когда вспомнила, что он делал со мной этой ночью…
Вот тогда надо было заканчивать.
Именно на той эмоции стыда, ужаса. Именно на том ощущении боли в промежности, натертой кожи, потрескавшихся губ. Именно тогда.
И я собиралась. Честно собиралась.
И даже встала.
И даже пошла на звук его голоса.
Да так и замерла, застыла у косяка, глядя на него.
Эта картина до сих пор перед глазами.
Олег стоит спиной, у окна, говорит по телефону. Голос, жесткий, резкий. Слова… Русские. Это все, что я могу сказать.
Он в одних джинсах. Голая спина, с вязью татуировки. Синей, видно, что тюремной, но очень тщательной. Что-то сложное: узоры, розы за колючей проволокой, иконы… Мышцы, не ярко выраженные, сухие, жесткие. Руки крупные, крепкие. Плечи широкие. Короткая стрижка.
Опасный человек. И даже со спины видно это.
Очень. Очень опасный.
Я делаю шаг назад, пытаюсь спрятаться в глубине коридора.
Но он, словно почувствовав что-то, поворачивается.
И я опять замираю. Потому что глаза у него…
Я, наверно, впервые такое вижу.
Жесткие, жестокие. Он сейчас ругался с кем-то, говорил грубо и отрывисто. И в глазах был — лед.
Смерть.
А потом он увидел меня.
И моментально. Вот в ту же секунду…
Тепло. Так тепло. Обволакивает меня, греет, до легкого жжения.
Восхищение, нежность, внимание, легкая тревога…
Мамочка моя!
Разве возможно так смотреть?
Разве возможно? За одну секунду? Мне это кажется, может?
Я машинально стараюсь закрыться от этого. Это слишком, просто слишком для меня. Это как оголенного провода коснуться.
Прикладываю руку к горлу, зачем-то запахиваю ворот простенького халатика.
Зачем?
Он переводит взгляд с лица на мои пальцы у горла. Зрачки расширяются, как у зверя.
Шаг ко мне.
Я ахнуть не успеваю.
Подхватывает. Держит. Смотрит.
Еще шаг.
Кухонный стол уравнивает нас в росте немного.
— Олька… Красивая…
Шепот. Такие простые, такие обычные слова. Отчего же так горячо? Отчего так остро?
Целует. Больно. Но даже не морщусь. Потому что боль — сладкая. Такая, какая должна быть. Такая, какую хочется.
Тихий, низкий стон. Это я? Да? Я так могу?
— Олька…
Рывок за бедра ближе.
Инстинктивно обхватываю ногами. Белья на мне нет, забыла совсем, только халатик успела накинуть.
И когда он это выясняет, то жарко и взволнованно выдыхает.
Дергает молнию на джинсах. Я не смотрю вниз. На него смотрю. Только на него. В глаза, где зрачок словно пульсирует, гипнотизируя меня.
А потом еще рывок.
И боль.
Острая! Кажется, еще сильнее, чем в первый раз! Еще больнее!
А я даже закричать не могу! Потому что оторваться от него не получается. И то, что мне больно, только слезы, из глаз брызнувшие, выдают.
И Олег притормаживает. Целует. Щеки мои гладит, шепчет тихо:
— Не бойся, не бойся, Ольк… Все хорошо, все хорошо будет…
И опять целует. В разбитые губы. И это тоже больно. Но, когда он делает первый толчок, отчего-то я льну крепче к его сухой жесткой груди. Словно защиты ищу. От него самого.
И затем только выдыхаю в такт движениям во мне. Держусь за плечи, обхватываю ногами. Он ускоряется, все больше теряет терпение.
Наконец, просто укладывает меня спиной на стол и за бедра двигает на себя. А я стола только лопатками и головой касаюсь, все остальное — на весу. Талия изгибается, как пластилиновая, руки цепляют край стола. Стол скрипит. Но держится. Он тоже старожил, как и все в моей квартире, довоенный еще. Помнит моих бабушку, дедушку, папу и маму. Но, наверняка, такого никогда не видел.
Мне по-прежнему больно, но мозг заволакивает мутью. И не последняя причина этому — он. Его взгляд жадный, настолько тяжелый, что я сама двинуться не могу, просто подчиняюсь, позволяя меня брать так, как ему хочется. Как ему нравится.
А ему нравится именно так. Грубо. Сильно. Жестко. Подчинять. Доминировать. Проводить ладонью по голому телу в распахнувшемся халатике, до горла. Придерживать. Крепко, но без усилия. И смотреть в мои мутные от удовольствия глаза. Потому что боль — тоже может быть удовольствием. Кому, как не мне, медику, это знать?
А потом, когда все заканчивается, он заботливо мажет мое истерзанное тело тем кремом, что оставил Игнат.
И не только там, где ушиб, но и в других местах.
Варит кофе, мажет бутерброды. Я теперь богатая, у меня есть, из чего бутерброды делать.
Ему периодически звонят, чего-то требуют.
Олег всех отправляет. Спокойно и деловито. Без особых слов и видимых усилий.
А я в каком-то трансе нахожусь. В полусне. Периодически проваливаюсь в дрему, даже не задумываясь, что в моей квартире, по сути, совершенно незнакомый мне и явно недобрый человек. Словно что-то внутри моего глупого мозга понимает, что Олег Сухой — не опасен. Ну, то есть, для меня не опасен. А для других — очень даже.
Этот странный, поселившийся в моей голове туман дает понять, что спокойнее и правильнее мне быть рядом с Олегом.
Это странно, это дико, но это так.
Сухой периодически заваливается ко мне на кровать, обнимает, целует, немного тискает. Но никаких попыток продолжить наш секс-марафон не делает. Словно понимает, что переборщил, и теперь осторожничает. И я ему за это почему-то иррационально благодарна.
Вечером он все же уходит. Видно, не смог в очередной раз отбодаться от каких-то дел, и потому страшно злится. Но идет.
Коротко инструктирует никому не открывать, жадно и обещающе целует в истерзанные губы и сбегает по лестнице вниз.
А я…
Я ложусь спать.
И сплю без сновидений, спокойно и крепко.
А утром просыпаюсь от звонка в дверь.
Олег…
16. Примерно двадцать лет назад
В окна смотрит мокрый Питер.
Он сосед наш и свидетель…
Он такие вещи видит,
Что не знает даже ветер.
Он такие вещи знает,
Что забыло даже солнце.
Мокрый Питер замерзает
И в окно твое смеется.
М. Зайцева.
У меня дела никуда не делись, само собой. И отключение в такой момент на пользу не пошло.
Если день я тупо забил, окунувшись в мою Шипучку с головой, то вечером все же приходится ехать общаться.
С захаровскими, суками. Они продавили дурака Вектора, и тот реально чуть не плакал в трубку.
Очень не хотел оставлять девчонку в такой момент. Хотя понимал, конечно, что секса в этот день не светит.
И так затрахал до состояния полутрупа.
Весь день моя Шипучка пролежала на кровати, то проваливаясь в дрему, то просыпаясь. Пила, чего дам, ела, чего притащу. И смотрела. Доверчиво так. У меня сердце екало каждый раз.
И в животе так тепло-тепло было.
Ну чего сказать?
Поплыл ты, Сухой. Вот так вот. Запросто. С одного взгляда. От девочки — тонкой тростинки с шипучим взглядом, от которого в животе пузырьки, как от напитка «Байкал».
И так ведь кайфово, что невозможно уйти.
Но надо.
А то в следующий раз меня приглашать особо не будут. И растанцовываться тоже. Встретят возле подъезда и положат за неуважение к людям. И не докажешь, что ты ни на что не подписывался.
