Ей надо отшить десять новых платьев, и она это сделает, ведь ей скоро рожать, а с грудничком все встанет на паузу. И похуй на мнение мужа, который пытается ее притормозить.
— Прекрати, Гера, ты не понимаешь, что для меня это важно? Я не могу сейчас взять паузу! Никто не говорил, что будет просто со второй беременностью!
Секс?
Он был. Нет, мне не отказывали, но были не со мной. Были со своими сраными платьями и выкройками.
До идиотизма доходило.
Я, блять, кончаю, тянусь, чтобы как следует засосать свою жену, которая внезапно, за секунду до смачного поцелуя с рыком и последней волной оргазма смотрит мне в глаза и говорит:
— Воротничок-стоечка плохая идея. Нужен круглый ворот.
А после вползает из-под меня, чмокает, торопливо вытирает между ног влажной салфеткой и бежит в свою мастерскую к иголкам и тряпкам.
И не было во мне чувства вины, когда она поймала меня с поличным.
Это правда.
Я не получал от своей жены, что положено мужу. Поцелуев, смеха, мур-мур, объятий и ленного безделья в выходные дни.
Ах, грудничок на ее руках? Начнем с того, что все началось до грудничка, и плавно перейдем к тому, что я вставал по ночам к Афинке, я нанимал няню, я приезжал посреди дня домой на пару часов, чтобы мамуля поспала, отдохнула, и к вечеру, может быть, обратила бы на мужа внимание.
Хуя с два. Мама шла к своим тупым платьям, потому что появились зацепки на создание бренда.
Спасибо, что хоть на Борьку ее хватало. Уроки проверит вместе со мной, переговорит о делах в школе и попросит помощи с тем, что надо поддержать ткань, пока она прикалывает ее к манекену. Наверное, поэтому у Борьки воспоминания, что у нас все было хорошо.
— Я очень зол на твою маму, — тихо отвечаю я. — Вот так, Боря. Знаешь, она в какой-то момент стала замужем не за мной, а за своими платьями. И ведь ничего не изменилось.
Глава 27. А сейчас полегчало?
Борька сжимает кулаки еще крепче и загнанно смотрит на меня, а после шипит:
— Но ты так и не сказал, что ты ее разлюбил. Я тоже на нее постоянно злюсь.
Сейчас можно закидать Борьку по уши глупостями “мы с мамой все равно родные люди” и “люблю ее, как вашу маму”, но это все чушь собачья.
Родные люди?
Я с ней сейчас вообще не чувствую никакого родства. Да, был штамп в паспорте, были кольца на пальцах, но сейчас нет между нами никакой близости.
А, может, я просто заебался за все это время долбится в закрытую дверь, за которой спряталась упрямая женщина.
И я принял ее решение, что все, это конец.
Что бессмысленно обивать пороги и что я для нее буду вечным уродом и мудаком.
Я отхожу в сторону.
Как она говорила? Ты должен уважать мои решения!
Вот я и уважаю.
В самом деле, зачем мне трепать ей нервы этим нытьем “Фиса, на надо поговорить”, “выслушай меня”, “Фиса, прошу, не прогоняй меня”?
И каждый раз я опускался ниже и ниже в своих просьбах обсудить наши отношения и расставить точки.
Я устал унижаться.
Сначала я выпрашивал у Анфисы, как у жены, драгоценные минуты внимания и ласки, а потом, как у бывшей жены, серьезного разговора.
Она меня заебала.
Вот что я чувствую к Анфисе.
Заебала.
И как же она меня выдрючила с Афинкой. Встречи по расписанию, под ее презрительным контролем и если опоздал, то она все это доносила до адвокатов. Да, было и такое. Один раз я застрял, блин, в лифте на час, и получил по самую макушку.
Я чувствовал после таких встреч себя чмом.
Вот и надоело.
Может, есть какие-то извращенцы, которые любят женщин, которые на них уничижительно смотрят, закатывают глаза при общении и передергивают плечами, будто ты прокаженный, но у меня другие запросы.
— Папа.
— Я не знаю, что тебе сказать, Борь.
Не могу я любить женщину, рядом с которой я ощущаю себя чмошником.
И тут важное уточнение.
Я не боюсь чувства вины, но оно у меня спит. Проснулось ненадолго, а затем заснуло под раздражением, бессилием и злостью на бывшую, к которой, блять, на “кривой козе” не подъедешь.
Обиделась?
Решила, что разговоры со мной не нужны?
Хорошо.
Я тебя услышал.
И стало легче.
Да, я принял реальность в которой, Анфиса больше не та женщина, с которой у меня будет семья.
Я согласился с ней, что у нас с ней ничего больше не будет, и я выдохнул, ведь можно идти дальше.
— А она тебя любит.
Усмехаюсь.
— Ты не прав, Боря, — качаю головой. — Там не любовь.
Я знаю, как Анфиса умеет любить, и я помню ее взгляды, прикосновения и тональность голоса.
Когда она любила, она со своими эскизами была всегда рядом. Либо прокрадывалась в кабинет, либо садилась рядышком на диване, либо увлеченно рисовала, когда я был занят, например, ужином.
Я мог спокойно зайти в ее мастерскую, и меня встречали восторженным шепотом и новыми эскизами. “Смотри! вот что придумала?”, “Как думаешь, тут рюшечки тут оставить?”
— Рюшечки лучше снять, — отвечал я, а после целовал, и Анфиса с улыбкой тянулась ко мне, обнимала и целовала в ответ.
Бывало, что нам мешал Борька, но мы обязательно возвращались к теме, что “рюшечки надо снять”.
Я с Анфисой ездил по магазинам тканей, и это было весело, потому что я требовал обязательно сшить шубу из вот этой “леопардовой чебурашки”, которую нашел в самом темном углу.
Когда она любила, я был рядом.
А потом все изменилось. Незаметно мы пришли к тому, что она запиралась в мастерской. И к тому, что мои шутливые советы по поводу эскизов вызывали раздражение.
— Она тебя любит! — упрямо рявкает Борька.
И я понимаю, что не хочу возвращаться в семью, в которой жена уходит от разговоров со словами “Гера, ты опять завелся не по теме! Дай мне поработать!”
— Возможно, чувство собственничества, — вздыхаю я. — Борь, чего ты ждешь от меня? М? Сейчас чего ты от меня ждешь? А?
— Я не знаю, — шепчет он. — Исправь все.
— Я не могу ничего исправить, — развожу руки в стороны. — Борь, мама и папа не могут быть вместе. Это больно и обидно, но угрозами и попытками продавить маму шантажом, что уходишь ко мне навсегда жить, ничего не изменит.
— А что изменит?
— Вероятно, что уже ничего, если мы с твоей мамой даже поговорить не смогли, — приглаживаю волосы.
— Может, ты плохо старался?
— Не знаю, — усмехаюсь я. — Может быть.
— Она же не просто так одна.
Закрываю на несколько секунд глаза, и вновь смотрю на Бориса:
— Может, твоей маме нравится сейчас быть одной. Вся в делах. Вся в заботах. Борь, а если серьезно, то для твоей мамы я останусь тем, кто предал.
— Ты и правда предал! — повышает голос.
— Вот видишь, — киваю, — тогда ты должен понять ее желание развестись.
Замолкает. Я опять подловил его на логической цепочке, которую не сможет оспорить. Хмурится.
В кармане вибрирует телефон. Вытаскиваю его. Не успеваю даже взглянуть на экран, как Борька выбивает его из моей руки и в ярости давит ногой. Треск стекла.
— Достала! Какая приставучая мразь!
А потом смотрит на меня и ждет реакции.
— Я все равно хотел новый телефон, — подхватываю чемодан и продолжаю путь. — Сейчас хоть полегчало?
Глава 28. Чего молчишь?
— Сбросил и отключил, — возмущенно охает в уборной Аня.
Да, моя сестра заперлась в упорной, как шкодливый подросток, который решил, что самый умный.
И я такой была.
Тоже считала, что имею право лезть в отношения взрослых людей, ведь они дураки, а я нет.
— Козлина, — подытоживает Аня.
Я по другую сторону двери сижу и облегченно выдыхаю.
Наверное, я сегодня исчерпала терпение Германа, и у него нет желания общаться с моей сестрой. Подозревает, что Аня начнет катить на него бочку, потому что она и в день, когда узнала, что мы разводимся, кинулась читать ему гневную лекцию о том, какой он козел и дурак.
— Ты козел и дурак! — так она и сказала.
