Теперь вдруг у него много свободного времени. На работу ездит по необходимости. К моему сожалению.
Если мне нужно куда-то отлучиться — подрывается ехать со мной. И мне проще отказаться от своих планов, чем сидеть с ним в одной машине.
Стараюсь делать дела, когда мужа дома нет. Сбегаю при первой же возможности. Чаще всего — на работу. И возвращаться домой не хочу, но приходится. Потому что я экономлю и готовлю себе финансовую подушку безопасности. Втихаря от Миронова.
В салоне, среди цветов, я отдыхаю от мужа, свекрови и дома. В компании Вики, с которой мы сдружились. Все силы вкладываю в свою «Камелию». Она — моя отрада.
Сейчас собираюсь туда.
Рядом с чаем и печеньем кладу пульт от телевизора. Захочет — включит.
Как раз звенит дверной звонок.
— А вот и Валентина Петровна. Все, я ушла. Когда буду — не знаю.
Все равно свекровь не разговаривает, поэтому не церемонюсь.
Я вообще стала жесткой, наглой, уверенной. Даже самоуверенной. Дерзкой.
Больше не заглядываю в рот мужу. Не боготворю его.
Его это задевает. Он бесится, но ничего сделать не может. Я не могу простить, забыть, полюбить заново.
Впускаю сиделку, даю кое — какие наставления. Женщина и без меня все знает и умеет. Прощаюсь с ней, беру ключи, сумочку, спускаюсь во двор.
— Любаша, ты, что ли? — окликает меня женский голос.
Оглядываюсь.
— Баба Катя? — узнаю в пожилой женщине отцовскую соседку. Ковыляет, переваливаясь с боку на бок, ко мне. В руке тощая цветастая котомка. — Вы какими судьбами здесь?
— Внук тут квартиру снял, приезжала с ревизией, — поясняет с одышкой. — А тебя сразу и не узнать, — осматривает с ног до головы. — Похорошела как, — одобрительно. — Красавица. Живешь тут?
— Живу.
— Муж, детишки есть?
— Детишек нет, — отвечаю односложно. Не хочу посвящать постороннего человека в свою жизнь.
— У отца-то давно была?
— Давно… Мы созваниваемся.
Иногда. На праздники.
— А-а, так и тебя с его жинкой мир не берет? Ох и вредная баба, — старушка недовольно трясет головой. — Давеча сцепились с ней. Старшой ее мне всю дверь краской измазюкал. Это, говорит, баба Катя, как его… графин, графит…
— Граффити.
— Вот-вот. Оно. Стирать наотрез отказался, поганец. А дверь-то у меня новая, металлическая. И такой срам теперь. Ох, как мы с матерью его разругались. Весь дом слышал, участковый даже приходил.
Отца мне немного жаль. Но это его выбор. К тому же, у него и его жены — общий ребенок.
— Вас подвезти, баба Катя?
— Подвези, дочка, подвези. Ноги еле ходят.
Жду, когда женщина усядется на переднее сиденье. Помогаю пристегнуться.
Баба Катя всю дорогу трещит без умолку. Рассказывает новости. Главная: Ритка — шалава из соседнего подъезда, опять беременна. Третьим. На что только будет растить и воспитывать детей голь перекатная. Не работает, живет в незарегистрированном браке с каким — то патлатым, получает пособие на детей и едва сводит концы с концами. И вот будет третий ребенок. Безобразие какое. Зачем нищету плодить…
Что за вселенская несправедливость? Кому-то трое, кто-то даже одного родить не может.
Ритку я эту видела, здоровались пару раз. Невзрачная молодая женщина, а гляди-ка, любимица Боженьки. Он ей уже третьего ребеночка дарит. А те двое, что у нее уже есть, хорошенькие черноглазые пацаны трех и шести лет. Младший еще не разговаривает.
Дети всегда чистенькие, хоть и простенько одеты.
Что со мной не так? Почему меня счастье обходит стороной? За что мне такое испытание?
Месяц назад я уже была готова ехать к какой-нибудь колдунье или лекарю, если врачи помочь не могут. Заговоры, снадобья, травы, все равно что, лишь бы помогли…
А потом случилась измена мужа, моя…
И я отмела мысли о ребенке.
Теперь, наверное, и не рожу уже. Прививка от мужчин качественная попалась.
Высаживаю бабу Катю возле дома. Подняться к отцу желания нет.
Ссылаясь на срочные дела, прощаюсь с женщиной, еду в салон.
Глава 18
Подъезжаю к светофору на мигающий зеленый. Торможу у стоп-линии.
Душно сегодня, обмахиваюсь ладошкой. В последнее время из-за жары чувствую себя овощем.
Вроде молодая еще, чтобы на магнитные бури реагировать, — усмехаюсь про себя.
Бездумным взглядом скольжу по идущим перед машиной пешеходам: бабка какая-то с хозяйственной сумкой-каталкой, парень в наушниках, Таечка.
Таечка?
Маленькая девочка с взлохмаченными волосами, в синих гольфиках, платьице в цветочек. И что-то круглое темное крепко прижимает к груди, похожее на моток ниток.
Нет-нет, не может маленькая девочка так сильно походить на мою знакомую, которую я вспоминаю почти каждый день. Желтый шарик Петруша давно сдулся, но выкинуть его рука не поднялась. Убрала его в коробочку с безделушками, периодически натыкаюсь, гадая, как поживает его бывшая маленькая хозяйка.
Мне очень хотелось сходить в парк в субботу или воскресенье, вдруг мы с Тасей еще бы встретились, пообщались, но из-за болезни свекрови за весь месяц ни разу вырваться не получилось.
С кем идет Тася — с бабкой или с парнем? С бабкой, наверное. Разговаривает она с девочкой. Малышка, нахмурившись, отвечает. Бабка недовольно качает головой.
Можно бы успокоиться, что девочка с родственницей, но…
Неотрывно смотрю на малышку, интуиция подсказывает: что-то тут не то.
Бабка перешла дорогу, повернула к магазину, парень — налево, а Тася, я уже не сомневаюсь, что это она, остановилась и в замешательстве крутит головой, раздумывая куда ей идти дальше.
Она одна!
Почему ребенок один на улице? Куда смотрят родители?
А если они ее обидели, и она убежала? Потерялась?
Множество вопросов роятся, наслаиваются друг на друга, предположения пугают жуткими картинами.
Возле магазина стоят двое патрульных, бабка подошла к ним, что-то сказала, махнула в сторону девочки.
Поспешно открываю окно, хочу окликнуть Тасю. Но вдруг девочка испугается и сбежит?
Сзади сигналят. Показываю левый поворот, перестраиваюсь с правой полосы в левую под новый гвалт недовольных сигналов. Сворачиваю в ближайший карман, чудом избежав столкновения со встречной машиной.
Выскакиваю из машины, бегу к малышке.
— Тася!
Она оборачивается, смотрит на меня, вижу — узнает! Личико разглаживается, появляется робкая улыбка.
— Девочка моя, — подбежав, опускаюсь перед ней на корточки. — Ты меня помнишь? Я тетя Люба. Ты мне в парке шарик подарила. Петрушу. Помнишь? — Кивает. — Ты почему одна? Где твои родители? — глажу ее по распущенным волосам, плечикам.
Господи, какая же она маленькая! И одна!
Пальцы нащупывают в волосах заколку. Мою! Держится на честном слове.
— Папа на лаботе, — шепчет мне доверительно, пока я перецепляю украшение, прихватив волосы со лба и боков на макушку, — а няня злая. Она не лазлешила заблать Кузю, сказала, у нее на собачек чих, и папа будет лугаться.
Раскрывает ручки, показывает мне темный комок с черными глазками — бусинками. На животике девочки грязное пятно и ручки в пыли.
— А еще она сказала, что собачка стлашная.
Страшная. Но говорю обратное:
— Очень милый песик. Его зовут Кузя?
— Да, — уверенно кивает. — Видишь, какой он чельненький? Как домовенок Кузя. Он потелялся и плакал, — опять прижимает щенка к груди.
— Но почему ты гуляешь по городу одна, Таечка? Где твоя няня?
О маме ни слова не сказала. А вдруг ее нет… От этой догадки сердце сжимается от боли и жалости. Нет — нет, у такой крошечки обязательно должна быть мама. Непременно хорошая, добрая и красивая, иначе в кого тогда Таечка?
— Я пошла к папе на лаботу сплашивать лазлешение, а няня уснула.
Вот же… няня!
И куча вопросов к папе. Но об этом позже.
— Папа где работает?
— Там, — махнула в одну сторону. Поводив глазами вокруг, махнула в другую.
— Ты тоже потерялась? — осторожно спрашиваю. — Как твой Кузя?
