губернатора. Те заверили, что сами со всем разберутся, Яна Львовича, естественно, беспокоить никто не будет. В самом деле, никто и не думает, что тот прислугу в пруду утопил. Они кому-то позвонили, довольно быстро приехала какая-то машина, и тело несчастной Нины Сергеевны увезли. Больше Яна с Есенией не беспокоили, у полиции не возникло к ним вопросов. Алиби у них были отменные. Начальник полиции сам лично видел Яна Львовича – тот все время был с гостями. А для обеспечения алиби Есении Маша отдала полицейскому ее билет в кино – он обнаружился в сумочке.
Как только все пришлые люди покинули дом, Ян сел за рояль и наигрывал на нем что-то всю ночь напролет. Маша тоже не смогла уснуть, слишком взволнованная всем происходящим. Она лихорадочно, с невероятной страстью убирала после приема, расставляя все по своим местами, словно стараясь вернуть привычный порядок вещей. Насколько то, что происходило в доме, можно было вообще назвать порядком и привычным. Вероятно, что вскоре ей понадобится другая помощница взамен покойной, но сама мысль об этом казалась сейчас Есении кощунственной.
* * *
Светлана встала с первыми лучами. Ей тоже не спалось от переживаний, и теперь она хлопотала над горячим завтраком – чтобы просто успокоить саму себя. Ведь такое рвение было бессмысленным. Есения под действием лекарств спала как убитая, а Ян Львович заперся в концертном зале и под страхом смертной казни запретил ему мешать. Оттуда продолжала литься музыка, от мощи и величия которой в воздухе мрачного особняка густым киселем разливалось предчувствие грозы. Все обитатели старого дома на холме были погружены в странное состояние, которое накрывает людей перед разрушительными явлениями природы. Когда разум твердит, что нужно скорее бежать в укрытие, спрятаться, пережить происходящее в безопасности, а глубинные инстинкты тянут выбежать из дома, сорвав все одежды, подставить тело под сплошные потоки дождя и сотрясаться в такт грому, становясь частью происходящего безумия.
* * *
Есению разбудили мощные аккорды, вырывавшиеся из глубины воспаленного сознания ее мужа. Открыв глаза, она прислушалась и даже улыбнулась, находясь в спасительном неведении, еще не переступив тонкую грань между сном и реальностью. Но вот осознание вчерашнего кошмара обрушилось на нее и окатило очередным приступом пронизывающего холода. Есения попыталась схватить с тумбочки телефон, чтобы позвать на помощь верную Машу, но тот вывалился из ставшей ватной руки, и она не сумела его поднять. Есения рухнула на подушки, краем сознания отметив, что одеяло ее больше не греет, ей надо что-то делать, иначе она опять провалится в небытие. А сейчас Есения не могла себе этого позволить, ей надо было действовать немедленно, пока не стало слишком поздно.
Нечеловеческим усилием она заставила себя сползти с кровати на пол. Рухнув на теплые дубовые доски, обеими руками, сотрясающимися от крупной дрожи, Есения схватила телефон и сумела нажать цифру «один». В ожидании ответа перед глазами, словно слайды, вспыхивали картинки, одна ярче другой, но их все затмевало красное пальто Нины Сергеевны. Зачем она его надела в августе? Зачем? На улице же тепло.
Красное пальто мамы – вот с чем у Есении ассоциировался этот предмет гардероба. Вот оно покрывается снежинками и бледнеет, теряя свой воинственный цвет. Есения вцепляется в него из последних сил, пытается согреться теплом материнского тела, но оно испаряется, становится эфемерным, а затем и вовсе сменяется могильным холодом, и она, Есения, умирает вместе с мамой.
…Маша прибежала к ней в комнату спустя несколько минут. С собой она притащила дополнительные тяжелые одеяла и две грелки с горячей водой. За считаные мгновения соорудила для Есении теплое гнездо и осталась рядом, чтобы убедиться, что с той все будет в порядке.
– Ты золото, – прошептала Есения, когда приступ миновал. На ее бледном лице появился легкий розовый румянец, дышать стало немного легче.
– Как ты? – прошептала в ответ Маша.
Ян не терпел фамильярности от персонала, но Есения сама упросила Машу перейти на «ты», когда мужа не было рядом. Это короткое «ты» создавало иллюзию, что у нее есть подруга, как у всех нормальных людей.
– Плохо, – прошептала Есения.
Губы растрескались, лопнули и теперь ужасно болели. Так всегда бывало, когда у нее поднималась температура. Очевидно, ночью ее лихорадило, а она даже не заметила, прометавшись до утра в кошмарах.
Маша поплотнее укутала Есению одеялами.
– Скоро станет легче, потерпи немного. Я сама всю ночь не спала. Такой ужас. Теперь призраки повсюду мерещатся. И это дурацкое окно в столовой. Я туда зашла, когда все уже уехали, а оно снова распахнуто, представляешь? Мне даже следы возле него померещились. Совсем с головой плохо.
Есения не нашла в себе сил отреагировать на эмоциональную Машину тираду.
– Ян? – только и сумела выдавить она.
– Пишет. Кажется, что-то новое. – Маша отвела глаза в сторону, словно ей было стыдно и неловко за хозяина.
За то, что тот откупоривал источник вдохновения, только ступив на лезвие бритвы. За то, что он даже не заглянул к жене, чтобы узнать, как та себя чувствует после того, как обнаружила у себя в саду мертвую женщину в красном пальто, которое так много для нее значит, что даже прислуге было запрещено надевать в доме вещи красного цвета. За то, что играл так громко и, казалось, мог разбудить навек уснувшую Нину Сергеевну. За то, что его ничего не заботило, кроме него самого. Но хозяйке, естественно, нельзя об этом говорить, она не поймет. Сегодня они подруги, а завтра Есения ее рассчитает при малейшем намеке на нарушение субординации. Ведь для нее собственный муж, несмотря ни на что, оставался божеством.
– Пишет новое? – не веря своим ушам переспросила Есения. – Ты уверена?
Маша быстро кивнула. Не то чтобы она знала наизусть все многочисленные произведения, которые Ян дарил миру, но зато она отлично различала «состояния» хозяина. Видела разницу между днями, когда тот слонялся неприкаянным, не зная, куда себя деть, и моментами подъема, когда Ян любил весь мир и тот отвечал ему взаимностью. В такие дни Ян Львович запирался в своем кабинете и не разрешал никому туда заходить. Но в таком состоянии Маша не видела композитора уже больше года. Под действием наркотиков он предпринимал попытки писать, но все, что ему удавалось создать, было бледно и вторично. Все это уже было написано им или кем-то другим, а из-под его пальцев выходили лишь легкие вариации на тему. Его это злило невероятно. Ангельское лицо искажал гнев, и в такие моменты Маше больше всего становилось жаль Есению, на которой муж вымещал все свои
