в тонкую линию, он опустил взгляд к собственным ботинкам, прежде чем вновь посмотреть Кате в глаза: — Теперь я не знаю, что бы делал, оказавшись на его месте. Теперь я понимаю — не только тебя, но и его.
Катя могла только молча покачать головой.
— Тогда мне было легко судить, — явно неохотно Юра продолжил, осознав, что она попросту не желает понимать его внезапно обновившееся мировоззрение. — Тогда я слабо себе представлял, что чувствовал Денис, а теперь, когда у меня самого жена — жена, которую я люблю, безумно люблю, — признание из себя он выдавил с трудом, но Катя не собиралась печься о его эмоциональном комфорте, пока он занимается оправданием предателей. — Теперь, когда я пытаюсь представить, чтобы сделал на месте Дениса, я уже не чувствую былой оголтелой уверенности, Кать.
Непроизвольно вырвавшийся из ее горла звук было не разобрать.
— Из-за его «сложного» выбора невиновный человек сел, если ты вдруг забыл! Я чуть не потеряла адвокатский статус, моя карьера оказалась на грани краха, и, если бы не Александр Анатольевич, все пошло бы к черту. Меня разнесли в суде в пух и прах, я пришла домой, а там Денис, глядя мне в глаза, уверял меня, что не знает, как так вышло. И ты сейчас находишь это приемлемым, серьезно? — Катя взмахнула рукой в сторону Юры; тот слушал ее с тем же, откровенно раздражающим монолитным спокойствием.
Найти в себе прежнее равнодушие у Кати не выходило. Они столько лет не смели затрагивать эту тему в разговоре, дружно сохраняли обоюдное молчаливое согласие по поводу произошедшего из страха друг друга ранить. Как оказалось, согласие было не такое уж обоюдное.
— А как бы ты на его месте поступила? — Юра вдруг задал ей вопрос, и по его внимательному, напряженному взгляду она догадалась, что интересуется он не из желания перевести стрелку спора в ее сторону, а потому что хочет знать ответ. Ей никто ни разу не задал этот вопрос. Никто. Даже Денис. — Ты бы сидела и ждала, зная, что угрозы в сторону Дениса более чем реальны или что-нибудь сделала бы? Ты смогла бы бездействовать?
— Я бы, — заговорила она, чеканя слова, — помогла ему во всем, но никогда, слышишь, никогда не стала бы обманывать и решать за его спиной. Я никогда бы не предала его выбор, чего бы мне это ни стоило. Потому что он вправе решать сам, потому что для меня «свобода воли» — это не красивое словосочетание, как и «доверие» не просто бессмысленное словцо. И я бы ни за что на свете не позволила своим личным интересам загубить чужую жизнь, тем более жизнь доверителя, который рассчитывал на своего защитника. — Замолчав, она крепко сжала ладони в кулаки; ногти ощутимо впились в кожу, отрезвляя.
— Он слишком тебя любил, чтобы мыслить адекватно, — Юра попытался возразить.
Катя горько усмехнулась.
— В том-то и дело: он любил недостаточно.
По-весеннему яркий солнечный свет заполнял спальню, отражаясь от кремового цвета стен, белоснежной мебели, зеркальных дверей раздвижного шкафа и даже от желтого покрывала на кровати и бледно-серого паркета. Комната утопала в жидком солнце, грела кожу, пробуждала от сна — все, как Лена задумывала несколько лет назад.
Самый теплый, самый уютной уголок их с Денисом квартиры. Единственный, что она успела оформить сама: остальные комнаты были отремонтированы до ее переезда и выглядели совершенно иначе: темные, с идеально-пропорциональной обстановкой, по-модному минималистичные. Неуютные и холодные. Неживые.
Со временем Лена привыкла и перестала замечать их искусственную красоту, которую столь легко было нарушить брошенным на край дивана пледом, забытой на журнальном столике книгой, оставленной на тумбе в прихожей мелочевкой вроде ключей, квитанций и почты. Со временем Лена забыла, что мечтала о другом, и научилась довольствоваться одним-единственным местом в огромной четырехкомнатной квартире. Жаль, с недавних пор даже в спальне покоя было не найти.
Подойдя к зеркалу, Лена внимательно осмотрела себя с ног до головы. Одно полотенце удерживало мокрые после мытья волосы, второе — обнимало тело. Горячий душ не помог ни согреться, ни взбодриться. Кожа, покрасневшая под воздействием воды обжигающей температуры, а затем под теплыми лучами солнца, должна была пылать, но Лена чувствовала только прохладой бегущую внутри морось.
Уверенно бьющая своим присутствием за окном весна осознавалась с опозданием и казалась неуместно жизнеутверждающей, приглашающей — требующей даже, — радоваться и сверкать улыбками. Заторможенность во всем теле и мыслительная медлительность совсем не вписывались в это царство обновления и новых сил. Вяло подняв тяжелые как никогда руки, Лена стянула с головы полотенце и несколько секунд неподвижно пялилась на собственное отражение. На прямое свидетельство поселившегося в ней отчаяния.
Вьющиеся мелкими кудрями влажные волосы обрамляли ее уставшее лицо с темными кругами под глазами и проступившими под кожей капиллярами. Не такие гладкие, как прежде, потерявшие немного жизни после ее вчерашней эскапады в салоне волосы — сколько бы ее ни отговаривал парикмахер-колорист, Лена не могла ждать несколько месяцев, бережно и терпеливо осветляя пряди на несколько оттенков за раз, — вернулись к своему натуральному цвету.
В зеркале на Лену, наконец, впервые за почти два года вместо незнакомки с медной копной волос, смотрела она сама: золотисто-медовые локоны, серо-зеленые, непривычно погасшие глаза, изящный нос, тонкие, бледно-розовые губы, — и оттого еще заметнее становились настоящие изменения, что нельзя было стереть, проведя несколько часов в салоне красоты. Раньше она была другой.
Еще раз встретившись взглядами с собой в отражении, Лена начала собираться на работу. Достала из шкафа одежду, накрасилась и высушила волосы, застелила постель, тронутую лишь с одной стороны. Денис, вернувшийся вчера ближе к одиннадцати, уехал еще в семь утра, когда Лена только открыла глаза под звон будильника и шорох чужих сборов неподалеку. Спать он, вероятно, даже не ложился.
Что бы с Денисом не происходило, достучаться до него не получалось. Лена устала спрашивать и не получать ответа, устала предлагать помощь и слышать недоумевающее «Все хорошо»; устала слышать, что он занят, что в следующем месяце обязательно будет меньше работать. Она устала — как от его, так и от собственных — оправданий и самообмана. Так устала, что больше не испытывала ни надежды, ни понимания. Лишь поразительное спокойное равнодушие, за которым пряталась оглушающая растерянность.
Она не могла и дальше мучиться подозрениями, не могла гадать, связаны ли перемены в Денисе с возвращением Морозовой
