Игоревичу глубоко опорожниться, есть у меня кто-то или нет. «Будешь изображать мою невесту, и точка!»
Самки подсознательно выбирают самых сильных самцов — это закон природы.
— Нет, конечно, с чего ты взял? Будь у меня кто-то, разве шаталась бы я одна вечером на стадионе?
А где сейчас он? Я не знаю.
— Ты просто сегодня была так красиво одета, что я растерялся. Решил, что кто-то нашёлся.
Геморрой у меня нашёлся в виде босса, укладывающего пальцы на мои плечи.
— Может, побегаем вдоль набережной? Там воздух чище, да и народ поприличнее, а то у меня от запрещённой лексики, особенно там, где играют в баскетбол, уши вянут. Не хочу, чтобы ты это слушала.
Кивнув, бегу в названном направлении. Это далеко, но так даже лучше.
Вдоль набережной у нас уточки, элитные рестораны и нет матерящихся мальчишек.
Фёдор много болтает, ищет для нас наиболее живописный путь, пытается шутить и делает предложение собраться как-нибудь на даче его родителей.
Почти не слушаю.
После всего случившегося, я отчего-то сама не своя. Зачем-то заглядываю в окна ресторанов. Меня так и тянет рассмотреть посетителей. Не имею понятия, что ищу среди столиков, вазочек и белых скатертей. Пытаюсь, как обычно, радоваться, жить, смеяться, глядя на родные улицы, но внутри неспокойно.
— О, смотри! — Заставляет меня остановиться Фёдор. — Наш злобный тритон. Кажется, сейчас он совсем не ядовитый и грозный, — смеётся. — И дама красивая. Хотя какая ещё у него должна быть дама? Кто бы сомневался.
Знать не знаю, отчего, глядя на них, не могу пошевелиться. Наверное, из-за того, что мой жених улыбается продавщице из ювелирного магазина, где сегодня днём купил мне обручальное кольцо. И мне, конечно же, должно быть всё равно, ведь я согласилась фиктивно выйти за него ради денег. И он мой враг. И я его ненавижу.
Но почему-то ломает.
Он кормит её мраморной говядиной, а я перекусила сухим печеньем. Наверное, это зависть, а может быть, ревность. И даже хочется влететь в зал и устроить скандал, рассказав этой девице, что мы с Германом Игоревичем, пусть и в шутку, но всё же помолвлены. Но зачем ей это рассказывать, если она сама продала мне это кольцо? И, должно быть, догадалась, что наш брак всего лишь фикция.
— Ань, ты чего? Бледная какая-то и дышишь странно. Неужели ревнуешь? — хихикает Фёдор, вроде как пошутил, юморист доморощенный. — Он от тебя никуда не денется, придёт завтра к восьми часам как миленький.
Не осознаю, насколько мы с Фёдором глупо выглядим, приклеившись носами к окну ресторана. Но не могу уйти. Должна! Но не могу. Чего я жду?
И в этот момент тритон поворачивается. Смотрит прямо на меня.
И…
И ничего не делает. Он не встает. Не идёт к нам. Не звонит мне по телефону. Он вообще никак не реагирует на то, что я вижу его с этой бабой, тогда как сам запрещал мне играть в баскетбол и спускаться в кафе с друзьями.
Он, наверное, ничего мне не должен и, в общем-то, не обязан успокаивать. Но я всё равно чувствую горечь и понимаю, что ни хрена я не справлюсь с поставленной миссией. Сегодня руки на плечах, завтра поцелуй для родственников… И что будет со мной? Я не знаю. Актриса из меня никакая, продажная девка — тоже.
Проглотив горькую пилюлю, ничего не говорю Фёдору и просто иду домой. Даже не бегу, нет. Шагаю, быстро и стремительно, словно вбиваю в землю сваи.
Я ложусь спать прямо так, в своих, как он выразился, дедовских трениках. А утром надеваю любимую широкую юбку в пол и кофточку с рукавами-фонариками. Завязав хвост на макушке, прихожу на работу пораньше.
Боясь признаться самой себе, что всю ночь не могла уснуть и как дура проверяла телефон, непонятно на что надеясь. Наверное — на банальные извинения.
Плохая из меня фиктивная жена, не умею я достойно принимать подобные ситуации.
Дура, видимо, на кону столько денег.
Но ровно в восемь ноль-ноль совершенно свежий и идеальный тритон произносит в мою сторону:
— Доброе утро. — И проходит в свой кабинет.
Ведь это мне ничего нельзя, а ему, очевидно, можно. Такие вещи, как внимание, предложение, скользкие шуточки и горячие взгляды, увы, таят в себе угрозу для простушек вроде меня, ибо в моём сердце бродят и бурлят простые желания счастья, лада, любви и томного чувственного удовольствия.
Чёрт его знает, как я до этого дошла. Что именно стало тому причиной?
Но в десять минут девятого я кладу заявление ему на стол, а сверху кольцо, всё так же сверкающее бриллиантами.
И сердце колотится, и дыхание спёрло. Была бы жива мама, она бы сказала: «Молодец!» — ибо никакие деньги не стоят унижения перед мужчиной.
— Извините, Герман Игоревич, но я не смогу вам помочь. Подпишите, пожалуйста, моё увольнение.
Тритон медленно отрывает глаза от бумаг, которые внимательно изучал только что. И смотрит прямо, в упор, прибивая меня тяжёлым взглядом.
— Нет, Анна, даже не надейтесь, я ничего не подпишу.
— Подпишете. — Отворачиваюсь, избегая его взгляда. — Никуда не денетесь. Крепостное право, Герман Игоревич, отменили в одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году, а договор у меня почти закончился. Так что берите свой паркер и подписывайте.
— Что произошло? Это из-за вчерашнего? — Откладывает золотую ручку подальше.
А моё заявление медленно комкает до состояния маленького, ничтожного шарика.
Его сильные пальцы работают в гипнотически завораживающем ритме. На секунду зависаю, затем беру себя в руки. Не переставая заглядывать мне в глаза, тритон профессиональным броском заряжает моё заявление в урну.
Смотрю на него и дышу как олимпийц в конце дистанции. Офигел! Деспот!
— Ладно! У нас ещё полно бумаги, закупили в начале месяца.
— Много не тратьте, Анна, вычту из зарплаты.
— Ничего, отдам с выходного пособия.
Сажусь за свой стол в приёмной, начинаю писать по новой. На этот раз от руки, по старинке.
Тритон идёт за мной, присаживается на край. Нервничаю. Пишу как курица лапой.
— Мы же с вами договорились, Аня. Квартира, машина, повышение. Мало, что ли?
— Я не смогу, извините.
— Вы понимаете, что подставите меня?
Встаёт, становится напротив.
— Да, поэтому у меня есть план. Я вас брошу, вы на неделю расстроитесь, после
