Короче, я благополучно «нажила» себе: чувствую, теперь он периодически будет пробивать из одного только спортивного интереса.
- Ничего, что отшили? – спрашивает позднее Рози. – Погулять не хотела?
Ответ ей известен. Была охота строиться в рядок «девочек», которых осчастливил или осчастливит Йонас.
И вообще:
- Не-а, – улыбаюсь таинственно. – У меня и правда планы. Я ж ведь тоже экшн люблю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ Экшн или Lillet
- Катарина, а можно узнать... о чем ты думала?
Хм-м?..
- С чего, я говорю, решила, что наша фирма – это дешевый, грязный почасовой отель...
Хм-м-м?..
- ...в котором ты можешь устраивать порнушную развлекуху для всяких проходимцев?
Хм-м-м...
- Можешь плевать на ограничения, без зазрения совести подставлять нашу задницу – нашу, не твою – под штрафы и административные наказания, которые неизбежно навлекут на нас твои секс-эпатажи со всякими нестерильными субъектами?
Хм-м-м-м...
- Я понимаю, наш «бедный, но сексуальный» город – оплот так называемой либеральной легкости. Я знаю, что мораль – явление, вымершее подобно динозаврам. Не мне тебя осуждать за твое поведение. Но то, что ты творишь – не только пошло, безответственно и несерьезно – Катарина, ты ведешь себя безвкусно, ей Богу.
Хм-хм-хм-м-м...
- Тебе смешно? Ты, может, спятила?..
Ей Богу.
Я смеюсь.
Смеюсь и корчу рожи своему грушеобразному отражению в медном пузе маминого кофейника. Он вытянул мое лицо подобно кривому зеркалу в комнате смеха и наезжает на меня самым нешуточным вышеупомянутым образом.
Свежо-то как у мамы на балконе, не холодно. Как будто май, но после дождя.
Да, это у мамы – у меня ведь нет кофейника. Я завтракаю у нее во Фридрихсхайне.
По случаю моего прихода мама напекла блинчиков, а я купила в русском баночку красной икры – раньше мы с ней сроду с таким блины не ели. А я пообещала ей, что после завтрака у нас с ней комби-маникюр, который сделаю ей я. Ее коллеги и ученики не опухнут, если она в понедельник придет ухоженной и красивой.
На небе нежно-трогательная голубая свежесть – даром, что почти ноябрь.
Голубизна эта такая тихая, что напоминает «девушку» за сорок-пятьдесят. Она ухожена и аккуратна и очень даже ничего. Она прекрасно знает и смиренно прячет свои минусы, благоразумно и успешно подчеркивает плюсы. Да, молодость прошла, красота ее все не увядает, но давно уже не сражает наповал.
Но именно сегодня ей удалось одеться очень благоприятно и выявить все то, что так беспощадно съедает возраст. Да ведь возраст – всего лишь цифра, смеются робко ее глаза. В душе ведь он совсем не тот, что в паспорте. Не трогайте, те, кто ее знает. Смотрите, те, кто с нею незнаком. Не нужно слишком близко, будьте же тактичны. Не стоит подобно дорогому телефону со слишком уж хорошим разрешением сканировать все, даже самые мелкие и филигранные ее морщины. К чему такая мелочность – разглядывайте общую картину. Побудьте импрессионистами – они ведь так любили разводы, переходы и полутона размытых пятнышек.
Кажется, сегодня нашей «девушке» везет – ее заприметили, ей заинтересовались. Она тихо радуется и светится этим поздним, тонким голубым. Без молодого буйства, без сочных красок и вызывающей яркости и резкости, которые способны в миг сделать ее старой и вульгарной. Нет, безудержная молодость прошла, да в ней и не это ищут. Нынче в моде ее ухоженная простота и ненавязчивая утонченность. Возможно, ей повезет, и эта мода утвердится и станет классикой. Но она не гонится за этим. Она ранима и ее скромное сияние так легко рассеять. Поэтому она преисполнена благодарности за внимание к себе и светится так трогательно, нежно и прекрасно.
Наверно, когда-нибудь я тоже стану такой, как это утро, но сейчас оно напоминает мне маму. Мне всегда все хорошее напоминает маму.
А смеюсь я не от голубизны, не от кофейника и не от предстоящего маникюра под бокальчик Лилле с клубникой, подкрашенного тоником.
Да нет, чего же проще – смеюсь я из-за него. Не просто из-за него, а потому, что он напомнил о себе. Не просто напомнил – оставил «голос». Да-да.
Номер незнакомый, не знаю, тот ли, что звонил позавчера на днюхе у Каро.
Прослушать я не успела, но ведь это он, кто же еще? Моя сотка пробыла в его обществе целых пять минут – мне ли не знать, чем такое может кончиться?
Итак, его голос хрипловато-просто, но не без требовательных ноток говорит мне:
«Я не могу забыть тебя. И не собираюсь. Ну, и ты поняла: я буду приходить еще. Давай хоть познакомимся по-человечески... Блят-ть...»
Последнее произнесено явно спонтанно и в ошибочной уверенности, что «голос» уже отправлен.
А я даже этому улыбаюсь. Не то, чтобы он успел приучить меня к своим матеркам – вообще-то, сама я таким не балуюсь. Но в моем восприятии это настолько неотъемлемо с ним связано, что и представить его без этого трудно.
Так, а я его уже себе представляю? Какого черта?
Да, он прав, надо по-человечески познакомиться и развеять... что развеять? Чары.
Надо что-то делать с этим состоянием зачарованной недееспособности: стоит вспомнить о нем – все из рук валится. А он вовсе не настолько интересен. Это всё обстоятельства.
Кажется, я согласна?.. Когда пол бутылочки Лилле с мамой на двоих раздавлено под маникюр, отвечаю:
Хорошо.
Отвечать голосом не хочу. Заодно и проверю – может, он читать не умеет. Кто его знает.
Чего я только про него уже не попередумала – безработный, вор, алк, нарк. Больной чем-нибудь. Невменяемый, в конце концов. А теперь решаю, что пусть будет каким угодно, но неграмотным пусть не будет.
- Катюш, ты что, собираешься куда-то? – осведомляется мама, когда я с замиранием, мать его, сердца смотрю на «палец вверх» - мгновенное подтверждение «незнакомца».
Мама и не думает подсматривать мою переписку, просто интуиция у нее. Когда я была помоложе, «пасти» меня оказалось ненужно. Теперь шестое чувство, не понадобившееся ей тогда, выявляется в полную мощь.
- Да нет... – чуть ли не бросаю сотовый на стол, стремительно опрокидываю внутрь остатки коктейля.
Сахар, газировка и «пьяные» ягоды уже сделали со мной свое дело, и, чтобы не спалиться перед мамой, я больше ничего не говорю.
- Не знала, что моя дочь – врушка, - с грустной улыбкой замечает мама, сама уже навеселе, но теперь, очевидно, впадая в меланхолию от того, что уезжаю я от нее так скоро.
Я порываюсь объявить, что никуда я не иду, но она, посмеиваясь, качает головой:
- И не думай, езжай, конечно. Расскажешь потом?
- Да, мамочка, - лезу я к ней целоваться, делая вид, что меня развезло и я сейчас опрокину изящно-витой кованый столик, напоминающий высокенькую табуреточку.
Боюсь, узнай мама куда и к кому я сейчас собираюсь, не отпустила бы, как если бы мне было шестнадцать. Как и в шестнадцать не было.
Так, кажется, теперь я все же сомневаюсь и уже собираюсь объявить об этом маме.
Начинаю убирать со столика, чтобы задержаться и застрять, но она чуть ли не выталкивает меня взашей, повторяя, что уберет сама.
- Мам, может, допьем? А то чего его... - порываюсь разлить нам с мамой остатки Лилле.
- Ничего-ничего, в холодильник поставь. Допьем как-нибудь.
А жаль, думаю, еще немного мне бы сейчас не помешало.
Короче, признаюсь сама себе со смехом: приходится ехать.
***
Когда вы даже имен друг друга не знаете, но вам уже есть что вспомнить – ЭТО СТРАННО до охренения. А состояние, в котором я еду на встречу с ним, еще страннее. Сказать, что меня колбасит значит озвучить лишь один нюанс этого поистине многогранного зачумления, в котором повторяю себе:
«Ты это серьезно? Ты это, мать твою, серьезно?»
Вроде серьезно, иначе что я тут делаю?
Так, какая там у меня снова была уважительная причина? Да, чары решила развеять – и теперь отнюдь не уверена, что сработает.
