пинками от бати, который считал, что мамка меня нагуляла. Может, и нагуляла, хрен ее знает. Не зря же свалила. Бросила и свалила, оставила меня с батей, у которого времена мудрого просветления и запоев были в соотношении один к пяти.
Когда он не бухал по-черному, всегда меня обнимал и целовал в макушку. До сих пор помню эти прикосновения и настороженный трепет внутри. Вроде уже знаешь, что пока батя трезвый, он рук не распускает, а все равно… настороженно замираешь от ужаса и восторга.
Зато когда бухой, лучше на глаза не попадаться. И я старался не попадаться, но у него был нюх, как у зверя. Он всегда выискивал места, где я прятался маленьким, или шатался по деревне, бухим, до соплей, с дрыном, который вырывал из старого штакетника.
Последний раз, помню, он отлупил меня этим штакетником, и в бедро впился ржавый гвоздь. Потом началось воспаление и меня положили в больницу. Я думал, мне отрежут ногу. Боялся этого больше всего, но ногу не отрезали, заражения крови не случилось. Меня благополучно выписали, и я вернулся в родные ебеня. Хрен знает, что произошло у меня в голове в то время, когда я лежал в больнице, но я вдруг понял, что есть другая жизнь. Здесь меня никто не шпынял, не орал матом о грехах бляди, которая меня родила, не колотили и не гоняли за водкой, вкусно кормили, вокруг была такая чистота, мне даже дышать было страшно. И приятный запах медикаментов. Кто-то от него нос воротит, а я его обожал.
Потом я вернулся домой.
Словно другая жизнь, все чужое. Знакомое, но чужое. Тем гаже казался отчий дом на фоне больницы.
Все кривое, косое, убогое, засаленное. Меня чуть не вырвало. Вытащил из тайника припасенные деньги, купил хлорки, мыла, щетку еще чего-то и вымыл до скрипа всю свою комнату, надраил окна, поправил подоконник, порог, наколотил на дверь щеколду.
Батя вернулся сильно выпивший и с порога начал буянить, нос воротить, чем в доме воняет. Моему возвращению он не удивился и не обрадовался, начал поносить матом. Мелкий, ничтожный…
— Это моя комната. Войдешь, я тебя убью, — сказал ему.
— Твое только дерьмо, и то, пока летит… — осклабился и харкнул слизью на чисто выдраенные мной полы.
Тогда впервые не он отлупил меня, а я его — молотком. Чуть не забил досмерти, сплавил в больницу со словами и печальной физиономией: батя-алкаш вернулся домой побитым…
Мне поверили.
Это воодушевило. И пока он сам там отлеживался, я привел дом в порядок и придумал свои правила. Когда батю выписали, еще в гипсе и с повязкой на голове, я ткнул ему в нос Свои Правила. Он забрюзжал:
— Что ты о себе возомнил, сопляк? — и получил тычок по своей ноющей тупой гнилой башке.
С тех пор в доме все было по-моему, батя даже зарабатывать начал стабильнее, а если бухал, то теперь он старался не попадаться мне на глаза. В деревне все охали: Семен за ум взялся, Семена можно и подженить на какой-нибудь одинокой бабенке. Но не все так радужно: приходилось соблюдать осторожность. Человек — тварь гнилая и подлая, пару раз батя подстерегал меня со своими собутыльниками, но я был настороже и розочку, которой они грозились срезать мне лицо, обратил против них же.
Как только был призыв в армию, я отправился с радостью. Кто-то ныл, а я служил и кайфовал от души, остался на контрактную службу, пошел выше по службе и званиям в спецвойсках…
После тяжелого ранения пришлось оставить службу и уйти в частный найм. Из частного найма — в свободное плавание. Теперь у меня свой бизнес, приносящий хороший стабильный доход, и во главе всего — не чужие приоритеты и глупые прихоти, а собственные правила, по которым легко и понятно жить.
И только появление Белки внесло суматоху в хорошо распланированный отдых.
Но иногда нарушать график даже приятно, щекочет изнутри…
Посмотрим, как далеко зайдет.
Размявшись, как следует, на своей растяжке, отмокнув в ванной, она переодевается и включает музыку. Ее отголоски волнами достигают даже самых отдаленных комнат.
Я, конечно, отменил наказание, но не настолько же!
Решаю проверить, чем она занимается, и натыкаюсь на закрытую дверь кухни.
Стучу.
— Не заходи. Я буду готовить ужин. У тебя есть костюм?
— Есть, разумеется.
— Наденешь на ужин?
— Что ты задумала?
— Ты хотел ужин. Ты его получишь.
Осло
До ужина остается не так много времени. До привычного времени ужина, имею в виду. Мой желудок уже требует пищи. Всегда, когда у меня есть такая возможность, я питаюсь по режиму, и сегодня привычный режим немного нарушается. Потому что Белка запаздывает.
Плюс ко всему невообразимая смесь каких-то запахов, доносящихся из кухни, не дает спокойно находиться в доме.
Неужели вытяжка не справляется? Я заказывал германскую, самую лучшую!
Пахнет чем-то вкусным. Сложно сказать, чем именно, у меня немного топорное обоняние, но я точно могу сказать, что обалденно пахнет съестным. У меня выделяется слюна. Кухня, наверное, тоже в шоке: таких ароматов стены моего дома не знают, точно…
Не выдержав, подхожу к кухне.
Замираю, услышав воркование Белки.
— Давай, мой хороший, поднимайся. Я в тебя верю. Ты мне обалдеть как нужен.
О ком она?
С кем разговаривает?
Здесь связь не ловит, я об этом сам позаботился, поставив глушилки. Так что по телефону она трындеть не может!
Или может… По интернету связалась? Неужели нашла способ?!
Я толкаю дверь, она не поддается.
Белка тут же замолкает и спешит к двери, приоткрывает немного. В щели вижу ее мордашку, нос запачкан мукой.
Пальцы так и чешутся стереть этот пыльный след, но я удерживаю руку в кармане брюк.
— Да? — отвечает немного запыханно.
— С кем треплешься?
— Ни с кем.
— Я слышал. Не звизди.
— Я разговариваю сама с собой.
Мое лицо не выражает ничего, но глаза, наверное, смотрят недоверчиво и неодобрительно. Белка спешит добавить:
— Я разговариваю сама с собой или с предметами. Это привычка, когда одна. Чтобы не разучиться разговаривать или не сойти с ума в тишине от одиночества. Ты не разговариваешь?
— Нет. Я люблю помолчать.
— Я люблю поболтать. Если тебя смущает…
— Просто уточнил. Что насчет ужина?
— Мне нужна отсрочка. Пожалуйста. Небольшая задержка. Минут сорок, не больше… Или нет. Час. Час, да, надо еще на
