что у меня было. Надежда. Ее безжалостно ковыряли из сердца.
— А вот и мои девочки пришли, — позвал отец.
Кухня встретила нас свежезаваренным кофе, булочками с корицей и яблоком и довольными, выспавшимися лицами.
— Как же Анька все таки похожа на тебя, Софа, — выдала тетя.
— Зато красота вся от меня, — ответил ей отец, хохотнув от своей шутки.
— Что же получается, я не красивая? — деланно нахмурилась мама. Она уже прошла к кофейней машине, чтобы налить себе на чашку утренний напиток.
— Ты у меня умница, — тепло ответил ей отец, подойдя к ней поближе, чтобы поцеловать в висок. — Как спалось, дорогая? — обратился отец уже ко мне.
Все, что касалось отношений между родителями, я всегда видела заботу, теплоту, доверие и любовь. Откуда же этот холод по отношению ко мне, эта строгость и безразличие к некоторым аспектам жизни? Может ли хорошая мать забыть праздник дочери и записаться на этот день в салон красоты, чтобы пропасть в нем целый день.
А может это я эгоистичная? — как вариант предложил внутренний голос. Может, ответила я. Это же эгоистично желать все внимание окружающих в честь дня твоего рождения. Они не обязаны отменять свои дела, подстраиваться под другого человека, даже если дочь сильно ждет маму, чтобы просто ее обнять и поцеловать.
— Спалось? — мне пришлось переспросить, потому что первое что мне захотелось сделать, это закусить губу, закатив глаза. Потому что те слова, которые требовали выхода, не принято говорить в семейном кругу, перед родителями и племянницами. Короче говоря, мозги выключились и придумать ложь и соответствующую эмоцию к ней я просто не успела.
— Хорошо, — в конце концов ответила я, шагнув к выходу. И надеясь, что все поверили. Зеркало утром все же показало другое — мешки под глазами, кислую мину и неухоженную немного сгорбившуюся от навалившейся тяжести потерянную женщину. Да, именно женщину, для юной девушки в расцвете сил отдых все же требовался.
На улице меня ожидали морозный ветер и тяжелые серые тучи. Казалось, что стало только хуже.
Я не теряла надежду, что смогу выбраться без потерь.
Но разочарование все же отдалось горечью. Когда же выглянет солнце?
— Мы не трогали ничего за твоё отсутствие, — продолжил отец. — Хотел поменять хотя бы диван, но решил ничего не делать без твоего согласия.
Возникшая пауза дала понять, что семья ждет от меня ответа. И устремленные взгляды тоже намекали на это.
Это должно было быть трогательно и мило, но внутренне я лишь пожала плечами. Может я на самом деле эгоистка и думаю только о себе? А как ещё объяснить отсутствие связи с комнатой, где я выросла, где делала первые успехи, где радовалась и плакала, где мечтала и смеялась. Я могла ночами напролёт сидеть в одном положении и рисовать. Рисовать до отказа суставов. Рисовать до куска карандаша, которая больше не держится между пальцами. Рисовать, улетая в безграничные края и не замечать позывов тела на сон, еду, воду и отдых. Я могла не заметить и упавший астероид во двор.
Там же я вела самую бесполезную войну. Там же я ее и закончила. Война Ани и Максима закончилась в выпускной вечер.
В выпускной вечер закончилась и едва начавшись другая жизнь.
Все четыре стены и каждый темный угол были свидетелями становления простой Ани в Анну Явницкую. Потому что Аня была нежной, открытой, мечтательной девочкой. Она не боялась своих мыслей, говорила с улыбкой, дружила со сверстниками, была легкой и доверчивой. А Анна Явницкая студентка экономического факультета, расчетливая, гордая, холодная стерва — на однокурсников смотрит свысока, на внимание не отвечает, на комплименты не улыбается. Она больше ни о чем не мечтает и никому не доверяет.
Кроме прошедшей ночи, когда вновь вернулась глупая Аня и сделала ошибку, открывшись человеку, который словно кот игрался с доверчивой мышкой.
Холодная душа не приняла и предложение отца, как бы я не пыталась думать, что это теплый и доверительный поступок.
Я была согласна не видеть свою детскую комнату больше никогда, не говоря уже о смене мебели.
— Чай остывает, — паузу прервала тетя. И снова послышался беспорядочный гомон. А по мелькнувшей грусти в глазах отца я поняла, что разочаровала молчанием.
— Анечка, что будешь есть? — обратилась ко мне бабушка. Она незаметно для всех вошла в кухню и уже оборудовала ножом. Она делала бутерброды.
Я ответить не успела, когда раздалось с порога другое.
— Тонкий ломтик черного хлеба с помидорами и брынзой.
Максим так широко улыбнулся, что кажется даже последняя грымза не смогла бы ему отказать. Как сошедший на землю небожитель он попросил у людей воды. А они и рады кинуться в океан, чтобы добыть глоток чистейшей воды, только чтобы угодить.
Белозубая открытая улыбка делала его счастливым. Не было видно ни усталости, ни следа бессонницы, ночных вылазок и сна в маленькой каморке на гостевом диване. Улыбка стерла даже маленький шрам над верхней губой. Карие глаза лучились искренней радостью. Пряди черных волос были растрепаны, не иначе как Максим нервничал в ту минуту. Белая футболка без принта со светлыми штанами вдобавок делали его точно одним из тех Богов, не хватало нимба над головой.
И голос был до боли радостным.
— Мне с авокадо и лососем, бабушка, — сказала я твердо, закончив осмотр одного чересчур счастливого человека. Он никак не вписывался в компанию Явницких, гордых и холодных, но все же каким чудом соседский мальчишка гостил у ненавистных соседей, и даже радовался этому.
Максим всегда выделялся. И прежний, и такой, который носит кашемировое пальто и стильный костюм тройку. Выделялся одним. Что сейчас, что раньше. Статусом. Только раньше мама вряд ли пустила бы его к нам ночевать.
— А из горячего?
— Чай, — меня снова опередили.
Максим все еще стоял на пороге, скрестив руки и смотрел открыто, не таясь.
— Кофе, — запротестовала я.
Какого черта он говорит за меня?
— Тогда сладкий, — не унимался Максим. И смотрел как на друга, которого знает целую жизнь. И не было в его взгляде презрения, ненависти, боли, ровно как и любви, нежности. Обычный человек смотрит на обычного человека.
Мое сердце ныло.
Если еще вчера я могла контролировать его, то с каждой минутой это становилось все труднее.
Сердце больно стучало.
Еще с утра я хотела взять себя в руки, чтобы не хандрить и не давать никому повода на издевательство.
Но черт…
Больно!
Как же больно видеть своего человека счастливым и знать, что причина не в тебе. Что утром он целует другую, вылезая из ее объятий,
